он успел все же поставить одновременно со словами крупье, слава богу, чуть раньше, вращение колеса жизни и неизбежность его выигрыша, сон, приснившийся накануне про возвращающегося орла, Панночка, не гони… Эльвира была на фотографии в летнем светлом платье, эта ее большая с большой косой голова, «о, эти миндалевидные очи!» – как часто повторяли, вздыхая, стареющие актеры, и эти ноги, эти мучительные, классные ноги, не стареющие никогда, дразнящие своей наготой и этой случайной полураздвинутостью.
– Блядь! – Он бросил фотографию, вспоминая, как зашел с отцом поссать в какую-то подворотню и рассказывал ему, как он расплачивался за их такси, и Настенька пеняла ему за то, что у него не было мелких денег и ему пришлось подниматься на второй этаж, оставив их дожидаться в машине, кукушечки, дожидаться, пока он не разменяет купюру опять (в который раз?) занятую в последний раз, чтобы расплатиться с шофером, чтобы поднять потом на второй этаж ее и ее мать, Эльвиру, и ждать, как швейцар, пока Эльвира напьется вина, чтобы увезти ее обратно, потому что Настя не сможет увезти назад свою мать, потому что Настя уйдет на репетицию с каким-то нужным им обеим театральным немцем. «И ты еще хотел на ней жениться? – усмехнулся отец, застегивая ширинку. – Ты просто мудак. Да вот, что я тебе скажу, ты просто мудак».
– А как ты это сделала, мама?
– Это… это можно по-разному.
– А ты, а ты?
– Я взяла иголку и нить… Важны не объекты, а состояние…
– И?
– И…
Он поднялся и поднял с пола эту фотографию. И миндалевидные глаза смотрели с усмешкой. «Мы не равны, наш дорогой кочегар». Дело, которого ты хотел, быть может, вот сейчас оно начинается? Он посмотрел в окно и над лесом увидел звезду, яркую Полярную звезду…
Чего же хочет твой жестокий Бог?
Белый нож для разрезания страниц –
