– Через четверть часа будет чай, а пока прошу, угощайтесь, – Яков Васильевич жестом указал на миску.
– Не откажусь, спасибо! – Михаил взял пару орехов и раздавил, сжав в кулаке. Орехи оказались с тонкой корой. Ядрышко выходило легко. – А у меня прекрасные орехи, но слишком плотно в скорлупе сидит ядро.
– На даче?
– Нет, дома. Я тоже живу в селе.
– А жалобщик?
– Жалобщик, точнее жалобщица живет в городе. Утверждает, что один из руководителей завода, сын кулака и служил при немцах полицаем.
– Да, было здесь отделение полиции.
– Давайте по порядку. Я слыхал в сельсовете, что вы переехали сюда в тридцать четвертом году.
– Да, мне было девять лет. Отец в тот же год построил этот домик. Нашел выход известняка здесь недалеко в балке. Я тоже помогал тесать камень и возить на бричке. Даже известь жгли сами. А черепицу купили в греческом селе Сартана, там ее делали для всей округи.
– А вы слышали о братьях Писаренко?
– Конечно. Некоторые местные пережили 33-й год. А главное, многие вернулись из города сюда во время оккупации. Мне было неполных семнадцать. Когда началась война, отца мобилизовали на третий день. Мне он наказал беречь мать и дом. Был еще меньший брат. Больше мы не видели отца. Пропал без вести.
– Как вы жили во время войны?
– Да также как и до войны. В смысле, немец оставил колхоз. По приказу рейхминистра Розенберга только изменили название на немецкое Gemeindewirtschaften – общественное хозяйство или еще переводят – общинный двор. Я на фронте немного немецкий выучил. До ранения почти год в полковой разведке служил. Гитлер оценил изобретение Сталина. Всем коллективом трудимся, потом урожай свозим в общий амбар. У двери амбара милиционер или солдат из НКВД. И делай с этим урожаем, что хочешь, а украл что на поле, так десять лет лагеря. При немцах расстрел или виселица.
– Так что Вы слыхали о братьях Писаренко?
– Хутор создавал их отец. Потом из-за пожара потерял урожай и разорился. Землю у него забрали за долги. Сыны воевали в империалистическую войну, а потом в гражданскую за красных. В 21-м году вернули свою землю и создали крепкое хозяйство. В 30-м их раскулачили. Вам бы поговорить с Семеном Васильевичем Савчуком, если он жив.
– Кто это?
– Его отец Василий Яковлевич тут создал коммуну в 28-м году, а в 30-м занимался раскулачиванием. Перед войной был председателем сельсовета. Его сын и есть Семен Васильевич. Он работал на металлургическом заводе сталеваром, а тут скрывался во время оккупации у тестя. Невесту перед войной у нас себе сосватал. Она на год старше меня, а он уже в летах был, хорошо за тридцать. Помню, при немцах конюшня вроде клуба была. Мужики по очереди дежурят при скотине: лошади, быки, коровы. А кто свободен, часто на огонек заглядывал.
– А скот откуда?
– Не всё угнали на восток. Много скота в панике бросали. Или больные животные отставали от стада. А мы их собирали и лечили. Чем-то жить нужно было.
Из летней кухни вышла женщина за сорок с подносом. Она поставила на стол тарелку с пирожками, чайник и чашки.
Хозяин представил ее:
– Моя невестка Мария. Летом они живут здесь. Сын приезжает на выходные.
Михаил привстал и назвал себя.
– Прошу! Чем богаты…
Михаил взял протянутую ему чашку чая и пирог. По фиолетовым разводам на разломах он догадался, что пироги со сливами – его любимые.
В возникшей паузе нахлынули на Якова воспоминания.
Яков как раз дежурил. Засыпал корм, сменил постилку на ночь. Морозы стояли крепкие той зимой. Старший конюх приказал стелить потолще из-за холодов, так что немного запарился, пока все сделал.
Потушил керосиновый фонарь «летучая мышь» и присоединился к мужикам. За перегородкой, отделявшей помещение конюхов от конюшни, стоял длинный стол и лавки из некрашеного дерева. За десятилетие дерево столешницы и лавки были отполированы штанами и руками колхозников.
На столе еще один фонарь. Мужики в верхней одежде, но без шапок, забивают «козла» и вполголоса разговаривают, чтобы не беспокоить скот. Привычный острый запах конюшни здесь почти не ощущается.
Вошел Семен и тихо поздоровался.
– Принес газету? Почитай! – обратились к нему мужики.
– Староста газету не разрешил выносить из конторы. Могу и так рассказать.
– Ну, как там, Москва стоит?
– Стоит. Газета пишет, что немцы выравнивают фронт и готовятся к зиме. Помешал «генерал мороз» и большевики бросили последние резервы из Сибири…
– Значит до лета, пока болота не подсохнут, Москвы им не видать
– Думаю, что теперь им Москвы не видать до конца их дней. Выравнивание фронта означает, что сибиряки им дали перцу….
Мужики сдержанно засмеялись. Показалось, что от улыбок посветлело в помещении.
– Чего скалитесь бездельники?! – раздался вдруг голос от входной двери.
Это был староста Серафим Балабух. Все притихли.
– Да вот, обсуждаем последние новости, – ответил за всех Семен.
– Радуетесь, что немец Москву не взял. Не долго осталось радоваться.
– Не видать им Москвы, как своих ушей! – не удержался Семен.
– Ну, ну! Не разводи пропаганду. Папаша твой большевик где-то прячется, но не долго осталось. А Москву возьмут. Германская машина еще себя покажет. Будет как с Минском и Киевом. Вышвырнем всех коммунистов за Урал, пусть сами поживут в Сибири, куда они всех работящих мужиков упекли. А с тобой, Семен, разберемся!
– Неужели непонятно, что, рано или поздно Гитлер проиграет войну, а предателей на телеграфных столбах будут вешать.
Староста побагровел.
– Раньше отца твоего, да и тебя в придачу повесим.
Мужики загалдели, перебивая друг друга.
– Чего ты к нему привязался?
– Газета то ваша, оккупационная об этом пишет…
– Сын за отца не отвечает.
– У коммунистов отвечает, да еще как! – свирепел староста.
– Так он беспартийный, оставь его в покое, Серафим. Все знают, что Семен политику Сталина не одобрял. Он не скрывал этого. Ты же его давно знаешь.
– И Василий мужик правильный. Никого в Сибирь не отправил.
Староста немного успокоился.
– Смотри у меня, язык не распускай! – Серафим нахлобучил папаху и покинул конюшню.
Семен был заметно обеспокоен и тоже скоро ушел.
Яков Васильевич еще вспомнил:
– Но самое главное в том, что когда пришли наши, староста повесился сам в тот же день. А я уверен, что мужики бы его не выдали. Кто-то должен был быть старостой. Серафим был не вредный. Больше пугал, но немцам не жаловался.
– А кто был полицаем, помните?
