большее два) в крупные селения Пиренейского полуострова прибывала почта из Мадрида, доставлявшая какой-нибудь номер «Газеты» (тоже не ежедневной), из которой влиятельные лица узнавали (при условии, что «Газета» об этом сообщала), появилось или исчезло еще какое-нибудь государство за пределами полуострова, разразилось ли еще какое-нибудь побоище с участием шести или восьми королей и императоров, и где именно находится Наполеон: в Милане, Брюсселе или Варшаве… Во всем остальном отцы наши продолжали жить по старинке, не торопясь, ни в чем не отступая от древних обычаев, — тишь да гладь да божья благодать; все та же инквизиция и те же монархи, все то же вопиющее неравенство перед законом, те же привилегии, особые права и льготы, то же отсутствие какой бы то ни было гражданской или политической свободы; все так же ими управляли достославные епископы совместно с могущественными коррехидорами (власть коих было не так-то легко разграничить, ибо и те и другие вмешивались как в дела небесные, так и в дела земные); все так же выплачивали они десятины, примиции, алькабалу, пособия, принудительные пожертвования, большую и малую ренту, подушные подати, королевскую «треть», государственные налоги, местные повинности и еще около пятидесяти различных налогов и пошлин, перечисление которых заняло бы слишком много места.
На этом, пожалуй, и кончается связь нашей истории с военными и политическими событиями эпохи. Мы рассказали о том, какие дела творились тогда на свете, с единственной целью обратить внимание читателей, что в интересующем нас году (предположим, что это был 1805 год) во всех областях частной и общественной жизни Испании еще господствовал старый режим, точно Пиренейские горы превратились в некую китайскую стену, отделившую нас от всех новшеств и перемен.
Глава II
О том, как тогда жили люди
В Андалусии, например (а ведь именно в одном из городов Андалусии и произошло то, о чем вы услышите), люди влиятельные вставали чуть свет и отправлялись в собор к ранней обедне (хотя бы и в будни), к девяти часам им подавали завтрак: яичницу и чашку шоколада с гренками; обедали они между часом и двумя; если была дичь, то обед состоял из двух блюд, в противном случае довольствовались одним супом; после обеда отдыхали, затем выходили погулять; в сумерки шли к вечерне в приходскую церковь; вернувшись, снова пили шоколад (на этот раз с бисквитом); наиболее честолюбивые посещали вечеринки коррехидора, декана[4] или же какой-нибудь титулованной особы, проживавшей в городке; возвращались домой, когда уже звонили к «поминальной»; запирали двери еще до окончания вечерней молитвы; за ужином ели салат и тушеное мясо, если не были привезены свежие анчоусы, а затем отправлялись на покой со своими супругами (у кого они были), девять месяцев в году предварительно нагревая грелками постели.
Стократ блаженно то время, когда страна наша жила в мире и спокойствии, не замечая всей паутины, пыли и моли, всех предрассудков, всех верований, всех традиций, всех деяний и злодеяний, освященных веками! Стократ блаженно то время, когда человечество отличалось разнообразием сословий, страстей и обычаев! Стократ блаженно то время… особенно для поэтов, когда на каждом шагу они наталкивались на сюжеты для интермедий, сайнетов,[5] комедий, драм, ауто или эпопей, — не то что в век прозаического однообразия и пресного практицизма, завещанного нам французской революцией! Да, стократ блаженно то время!..
Но мы все ходим вокруг да около. Довольно с нас общих мест и отступлений, перейдем прямо к истории «Треугольной шляпы».
Итак, в те времена близ городка *** стояла славная мельница, ныне не существующая; расположена она была примерно в четверти мили от селения, между живописным холмом, поросшим вишнями и черешнями, и плодоноснейшим огородом, служившим берегом да порой и руслом) одноименной прихотливой и коварной речки.
С некоторых пор мельница эта по многим и различным причинам стала излюбленным местом прогулок и отдыха для наиболее примечательных обитателей названного городка. Прежде всего, к ней вела проезжая дорога, менее непроходимая, чем остальные дороги тех мест. Во-вторых, перед мельницей находилась просторная виноградная беседка, где летом можно было посидеть в тени густой листвы, а зимой, когда листья опадали, погреться на солнце. В-третьих, сам мельник был человек весьма обходительный, очень неглупый, сметливый и, как говорится, располагающий к себе; он умел угодить важным особам, которые частенько оказывали ему честь своими вечерними посещениями, он угощал их — смотря по сезону — то зелеными бобами, то черешнями и вишнями, то свежим салатом (особенно вкусным со сдобными хлебцами, которые заблаговременно присылали их милости), то дынями, то гроздьями винограда с тех самых лоз, что служили гостям надежной сенью, то жареной кукурузой, если дело было зимой, каштанами, миндалем, орехами, а иногда, в холодные вечера, и стаканчиком вина (уже не в саду, а в доме у камелька); на пасху обычно подавались еще оладьи, пирожные, крендель, а то и кусок альпухарского окорока.
— Что же, мельник был такой богатый или его гости были такие бесцеремонные? — спросите вы меня.
Нет, ни то, ни другое. У мельника был некоторый достаток — и только, а его посетители являли собой воплощение скромности и щепетильности. Но в те времена, когда приходилось выплачивать свыше пятидесяти всевозможных церковных и государственных налогов, такой сметливый крестьянин, как наш мельник, мало чем рисковал, заручившись расположением рехидоров,[7] каноников, монахов, писцов и других важных лиц! Вот почему поговаривали, что дядюшка Лукас (так звали мельника), всем угождая, ежегодно сберегал изрядную сумму.
«Ваша милость, не отдадите ли мне старую дверь от снесенного вами дома?» — говорил он одному. «Прикажите, ваше благородие, — говорил он другому, — скостить с меня подушный налог». — «Ваше преподобие, можно мне набрать в монастырском саду листьев для моих шелковичных червей?» — «Ваше преосвященство, не позволите ли мне привезти дровец из вашего леса?» — «Ваше высокопреподобие, не черкнете ли записочку? Мне страх как нужно строевого лесу получить». — «Уж будьте так добры, ваша милость, составьте мне бесплатно деловую бумагу». — «В этом году мне не под силу внести арендную плату». — «Эх, кабы суд решил в мою пользу!» — «Нынче я одному человеку надавал оплеух, однако я так полагаю, что сидеть в тюрьме будет он, а не я, потому он меня из себя вывел». — «Не лишняя ли у вашей милости эта вещица?» — «Нельзя ли у вас разжиться…» — «Вы мне не дадите на один денек своего мула?» — «У вас не занята завтра утром повозка?» — «Можно послать за вашим ослом?»
На все эти ежечасные просьбы неизменно следовал великодушный и бескорыстный ответ: «Сделайте одолжение».
Теперь вам должно быть ясно, что дядюшке Лукасу отнюдь не грозило разорение.
Глава IV
Жена
Было еще одно и, пожалуй, наиболее важное обстоятельство, побуждавшее городскую знать сходиться по вечерам на мельнице дядюшки Лукаса. Дело в том, что как духовные, так и светские лица, начиная с самого сеньора епископа и самого сеньора коррехидора, могли сколько душе угодно любоваться на мельнице одним из самых прелестных, изящных и очаровательных созданий, когда-либо исходивших из рук творца, которого, кстати сказать, Ховельянос[8] и вся наша школа
