В значительной степени тот же импульс характерен и для Фуко. Как пишет С. Табачникова, 'Фуко не раз говорил, что его книги не содержат готового метода — ни для него, ни для других, и не являются систематическим учением; что для него 'написать книгу — это в некотором роде уничтожить предыдущую'; что он не мог бы писать, если бы должен был просто высказать то, что он уже думает, и что он пишет как раз потому, что не знает, как именно думать, и что по ходу написания книги что-то меняется — меняется не только понимание им какого-то вопроса, но и сама его постановка…'[8]. Очевидно, с еще большим основанием это можно сказать и о Делёзе. Чем объясняется эта странная на первый взгляд позиция? Опасением быть 'институализованным', 'загнанным в угол' — всем, чем угодно: собственным авторитетом и популярностью, общим признанием, классификациями, дефинициями и определениями, налагаемыми на тебя твоими толкователями, опасностью чрезмерного влияния и неадекватной интерпретации и вообще страшной судьбой твоей собственной идеи, оказавшейся на улице, в толпе, и способной превратиться в лозунг для выражения настроений и интересов, совершенно чуждых первоначальным замыслам.
Об этом очень хорошо сказала С. Табачникова, характеризуя 'странности' Фуко: 'Первое, что обращает на себя внимание, это своего рода 'страсть к разотождествлению' — стремление во что бы то ни стало избежать отождествления с кем бы то ни было и с чем бы то ни было, даже с самим собой и со своей собственной мыслью'[9].
Эта проблема беспокоила Ж. Дерриду, когда он предостерегал от опасности 'институциональной замкнутости' при его рецепции в США Йельской школы деконструкции. Для Фуко эта проблема возникла после того, как его книга 'Слова и вещи' (1966)[10] приобрела популярность, редкую для работы философского характера. Ту же обеспокоенность ощутили Делёз с Гваттари после выхода в 1972 г. 'Анти-Эдипа', воспринятого как непосредственный отклик на майские события 1968 г. и в условиях продолжавшегося молодежного движения приобретшего политико-лозунговый характер.
Подобная мировоззренческая позиция не могла не сказаться и на специфике понятийного аппарата. В принципе очень редко можно говорить о каком-либо терминологическом консенсусе в условиях постоянно меняющегося фона различных теоретических парадигм, и это приводит к беспрестанному трансформированию объема и содержания любого термина, к тому же нельзя забывать и о сознательной установке на игровой принцип.
Делёз постоянно играет трудно переводимыми терминами, выражениями, сочетаниями, частично заимствуя их
у Фуко, частично придумывая сам или переиначивая понятия Фуко, привнося в них добавочный смысл: 'видимое' и 'произносимое' (le visible et le enoncable), 'высказывание' и 'акт высказывания' (ёпопсё, enonciation), 'внешнее' и 'внутреннее' (le Dehors, le Dedans). К этому он еще добавляет le dicible, которое в данной книге переводится как 'выразимое', при всей условности и неполноте русского эквивалента. Фуко неоднократно говорит о 'единичностях' (singularites), которые у Делёза в его совместной работе с Ф. Гваттари 'Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип' (1972) обрели совсем иной облик в виде 'сингулярностей'. М.К. Рыклин, в частности, характеризуя это понятие, отмечал, что Делёз критикует 'метафизику и трансцендентальную философию' за их понимание 'произвольных единичностей (сингулярностей) лишь как персонифицированных в высшем Я. Будучи доиндивидуальными, неличностными, аконцептуальными, сингулярности, по Делёзу, коренятся в иной стихии. Эта стихия называется по-разному — нейтральное, проблематичное, чрезмерное, невозмутимое, но за ней сохраняется одно общее свойство: индифферентность в отношении частного и общего, личного и безличного, индивидуального и коллективного и других аналогичных противопоставлений… Сингулярность бесцельна, ненамеренна, нелокализуема''.
И при всем этом следует помнить, что структуралистская эпоха педантично строгого употребления терминов давно уже канула в Лету. Понятийный аппарат постструктуралистов, кем был, в частности, Фуко, и постмодернистов, кем по сути дела является Делёз, представляет собой крайне подвижную систему, постоянно терминологически настраивающуюся и перестраивающуюся в сильной зависимости от прихотливой изменчивости непосредственного потока живой мысли автора.
Особую трудность вызвал перевод многозначного понятия 'себя' (Soi). Флективный характер русского языка активно требовал его склонения: сам, себя, себе, собой, о себе; иногда давались варианты 'Я', 'самость' при всем
понимании неадекватности подобного перевода, хотя всякий раз из контекста понятно, о чем идет речь. Проблема здесь двоякого характера: различие в употреблении этих понятий у Фуко и Делёза, с одной стороны, и, с другой стороны, специфичность самого понятия. И хотя впоследствии Фуко смягчил свою изначально сугубо отрицательную позицию по отношению к понятию 'субъект', особенно в своих последних работах, и некоторые его высказывания нельзя расценивать иначе как частичное теоретическое 'оправдание субъекта', о полном признании его правомочности сколь-либо категорично утверждать не приходится. Поэтому употребление в данном случае понятия 'самость' вряд ли представляется достаточно корректным, тем более если учесть тот факт, что оно имеет явно ощутимые экзистенциалистские обертоны, отзвуки экзистенциалистской философской традиции с ее поисками 'подлинной аутентичности' человеческой личности, абсолютно неприемлемыми в рамках мировоззренческой парадигмы постструктурализма и, более конкретно, в пределах теоретического менталитета Фуко и Делёза.
У Фуко речь о 'технологии', 'техниках себя', 'заботе о себе' заходит тогда, когда он хочет выявить специфику начавшегося у древних греков процесса субъективизации, которую он четко противопоставляет самому субъекту. Еще более категоричен в этом отношении Делёз: 'Глупо утверждать, что Фуко заново открыл или снова ввел потаенного субъекта, после того как он его отверг. Субъекта нет, есть лишь порождение субъективности: субъективность еще необходимо было произвести, когда для этого пришло время, именно потому, что субъекта не существует'[12].
В этом Делёз перекликается с аналогичными высказываниями Фуко второй половины 60-х — начала 70-х годов. 'Абсолютного субъекта не существует', — утверждал он в 1969 г. [13]. В 1972 г. Фуко выступил с самой решительной критикой понятия 'автора' как сознательного и суверенного творца собственного произведения: 'Автор не является бездонным источником смыслов, которые заполняют
произведения; автор не предшествует своим произведениям, он — всего лишь определенный функциональный принцип, посредством которого в нашей культуре осуществляется процесс ограничения, исключения и выбора; короче говоря, посредством которого мешают свободной циркуляции, свободной манипуляции, свободной композиции, декомпозиции и рекомпозиции художественного вымысла… автор — идеологическая фигура, с помощью которой маркируется способ распространения смысла'[14].
И, конечно, нельзя забыть последний пассаж в 'Словах и вещах', произведший столь сильное впечатление на современников, где Фуко возвещает о 'смерти человека', утверждает тезис, что 'человек — это изобретение недавнее', появившееся всего лишь полтора века назад, и с изменением 'основных установок знания' 'человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке'[15].
Это фактическое заявление Фуко о 'смерти субъекта' нельзя рассматривать, естественно, с точки зрения буквального истолкования данного понятия, поскольку некритичное его понимание значительно обедняет, если вообще не исключает тот 'теоретический позитив', что в нем содержится. Не следует забывать, что эта концепция была полемически направлена против представления о своевольном, 'своевластном' индивиде 'буржуазного сознания' — простветительской, романтической и позитивистской иллюзии, игнорировавшей реальную зависимость человека от социальных — материальных и духовных — условий его существования и от той суммы представлений — т. е. от идеологии, — в которую эти условия жизни облекались. В чисто философском плане подобные представления «профана» воплощались в виде спекулятивного конструкта 'трансцендентального субъекта', который и стал предметом ожесточенной критики Фуко в первую очередь.
Но есть, очевидно, и неизбежная закономерность в том, что всякие рассуждения о 'смерти субъекта' имеют свой 'теоретический предел', за которым они становятся бессмысленными. Иначе говоря, для Фуко с течением времени становилось все более очевидным, что чрезмерный акцент на сверхдетерминированности человека и его сознания фактически снимает и сам вопрос о человеке. Собственно, поиски теоретического
