что-то сердито гаркнул и те разбежались, оставив их вдвоём. К сухой фигуре Анны и плотно сбитой помощника центуриона присоединилась третья, долговязая и непомерно сутулящаяся, та самая, с лживой улыбкой. Обменявшись несколькими словами, среди которых промелькнули бунтовщик и назарей, они замолчали. И тогда Анна крикнул: — Эй! Ленивая скотина, слушать Оптиома, как меня самого.
Крикнул и ушёл в дом. Оптиом отобрал рабов, что покрепче и вооружил их кольями. Среди прочих оказался и Малх. Рабы оживленно переговаривались. Предстояло брать мятежника. Бешено забилось сердце. Малх ждал боя, ждал мгновения, когда он сможет отличиться. Ведь об этом возможно узнает она. А может хозяин расщедриться и опять отпустит нескольких счастливчиков на свободу?
Вскоре рабы и солдаты покинули двор Анны. Освещаемый светом факелов небольшой отряд двинулся по узкой улочке, стиснутой со всех сторон низкими домиками, облепленными хиной и грязью. И шум стихал в домах при их приближении. А встречные прохожие ныряли в ближайшие переулки и подворотни, прятались. Неспокойно было в городе. Вместе с купцами, половниками и самозваными пророками город наводнили разбойники. И неизвестно кого из них было больше. И многим ночью приходилось расставаться: кому с добром,
И когда после небольшой задержки отряд двинулся дольше, Малх быстрее зашагал вместе со всеми, стараясь подладится под размеренный шаг солдат. Он чувствовал с ними себя воином, и сопричастность к предстоящим событиям пьянила и волновала его воображение. Он упивался вымышленной свободой, упивался своей силой и ловкостью молодого тела, упивался прохладным ночным воздухом с резким привкусом протухших улочек.
И вот уже миновали они последние дома и городские ворота, обменялись приветствиями со стражниками и вышли на дорогу в Гефсиманию. Петляя и кружась, пыльной змеёй поднималась дорога по Елеонской горе. Все круче становился подъем. И оптиом с потным, одутловатым лицом, тяжело сопел, оставляя за собой протягивающийся шлейфом стойкий похмельный запах. Малх спешил, боясь отстать, перепрыгивал канавы и ямки, перешагивал сухие ветки то тут, то там попадающиеся на пути. И, сам того не замечая, оказался впереди всех. Рядом с оптиомом и тем долговязым, что вёл их по тропинке.
Впереди, среди деревьев замелькали огни. У костра сидели люди, о чем-то шумно и оживленно переговариваясь. Заметив факелы и блеск римских щитов, один за другим спешно покидали они собрание. Мелкие камешки и ветки захрустели под спешащими ногами. Малх рванулся вперёд, ожидая в любое время приказа: «Взять их!» И он готовился к прыжку. Но приказа не было. И когда запыхавшиеся солдаты остановились, то застали у костра только одного человека. При их приближении он поднялся навстречу. И на его сожженном солнцем и обветренном лице было какое-то необъяснимое, непонятное выражение. Гордость ли? Сострадание? Презрение к происходящей глупости? Прощение и ненависть? Боль непонимания и жалость, ни к себе, ни к другим, а к тому, что казалось он, видит, но что сокрыто. И чувства, как в зеркале отразились на его лице. Не было только страха. И может потому воины остановились, словно наткнулись на невидимую стену. Он не пытался бежать. Мгновенное, недоуменное молчание каплей вечности. Но вот тот, который привёл их сюда, сказал: «Радуйся Равви!» И брошенные невпопад слова фальшиво резанули нечаянную тишину.
Приветствием предаёшь меня — спросил Равви с легкой усмешкой.
Но вдруг из-за дерева, что росло в двух шагах от него, выскочил некто и с надрывным выдохом рубанул близстоящего раба.
— Кифа! — Крикнул Равви.
И его окрик сопроводился запоздалым визгом подбитой камнем собаки.
Малх не понял, что произошло. В первый миг ему показалось, что он разрублен пополам. Острая боль пронзила всю правую половину головы и эхом отдалась в другую сторону. Малх инстинктивно схватился руками за голову, и тут только ощутил, что у него нет уха. Со стоном опустился он на землю. Кифа же бросил меч и бежал. И никто не пытался его остановить. Ни тот, которого называли Равви, ни солдаты. Какое им дело до чьего-то раба, а тем более до его обидчика. Они пришли за другим, и потому мгновенно окружили его, ощетинились копьями. Не обращая на них внимания, Раввин подошел к Малху и, сморщившись от досады и сострадания, легонько коснулся его головы. И Малх почувствовал, как от ласкового прикосновения тепло пробежалось по его голове и ране, и проникло в самое сердце. И было в этом тепле что-то нежное, материнское, от чего боль утихла, но стало так невыразимо тоскливо, словно в предчувствии неизбежной утраты. И он взвыл второй раз от этого отчаяния стиснувшего грудь. За что?
Один солдат грубо ткнул Равви копьем в спину.
— Ну, ты, как там тебя! Царь иудейский пошевеливайся!
Равви оглянулся, и солдат непонятно от чего озлобившись, кольнул его остриём копья.
— Вперёд!
И они пошли. Впереди всех пыхтел Оптиом. За ним крадущимися шагами семенил предатель. А за предателем тот, кого он предал, с двух сторон окруженный воинами и рабами. Малх плелся позади всех, пучком травы зажимая рану, хотя кровь сама собой перестала течь. Содранная вместе с волосами кожа на голове неопрятным куском засохшей крови прикрывала отрубленное ухо. Тяжелым молотом неотвязной мысли, стучала кровь в голове: За что? И в эти два слова вмещались и Руфь, о встрече с которой было страшно подумать, и жестокий Кифа, и его добрый, странный учитель. «За что?» — Думал Малх. И если бы ни эта бившая молотом мысль, то он наверняка бы услышал шаги того, кто крался позади их. Позади всех прятался Кифа, совершая свой очередной необдуманный и глупый поступок. И он тоже стонал и кусал пальцы в судороге неразрешимого вопроса: «За что?»
Первосвященник Анна встретил пришедшего скабрезно улыбаясь. Он явно знал Равви. — А вот и пророк…
— Ударьте ка его каждый по разу, пусть проречет кто ударил его, — сказал Анна хихикнув в седую козлиную бородку.
Рабы нехотя выполнили приказание. Воины били деловито, жалея косточки пальцев. Избиваемый, вёл себя странно, и даже более чем странно. Не вырывался бежать, не сквернословил, не плевался ненавистью. Жалость была написана на его лице. И жалость ни к себе, ни к своим палачам, а сожаление о какой-то непоправимой ошибке, постыдном недоразумении. Необъяснима была эта жалость, и непонятна. И воин по имени Луперк, так озверел, что пиная Равви в голову, забил бы его насмерть, не вмешайся оптиом.
Но всего этого Малх уже не видел. Не видел он как предатель получил обещанные деньги, как ввёл он во двор его обидчика, и тот грелся у костра мелко дрожа и беспрестанно вопрошая: «За чем ты так Иуда?»
Не знал он, что Руфь, движимая предчувствием, будет спрашивать у Кифы: «Не он ли тот, кто ударил раба?» И тот ответит, нет.
И когда проходивший мимо солдат равнодушно спросит: «Не он ли был с пророком в саду?» Он отречется: Нет. И совсем уже невдомёк было Малху, что отведен, будет раввин к Каиафе, и брошен в одну клетку вместе с рычащим от боли Вараввой. Грозным разбойником Вараввой, ночным ужасом великого города. Не знал, что Варавва тяжело дышащий злобой, со сломанными рёбрами, будет говорить с Ним. И под утро будет плакать, обнимая истерзанное нескладное тело в грузной и подранной власянице. Плакать, как плачет отец, теряющий своего единственного сына. Не знал Малх, что на Пасху будет распят этот никому ненужный пророк, а Варавва по странным обстоятельствам отпущен. Не знал и не мог знать, потому что все это было в будущем.
А тогда он лежал в конюшне, уткнувшись лицом в ароматное сено, и стонал. Стонал по утраченному уху, по потерянной надежде на любовь и ещё по чему-то навсегда и безвозвратно утерянному. И в мыслях своих неизбежно возвращался к безымянному пророку, к тому теплу и нежности, которые он в него заронил. И щемящее чувство утраты слезой, словно каплей вечности, застыло в ту ночь. И не знал он ответа на свой вопрос: «За что?» Не знал, что следующей ночью этот вопрос слетит с губ скорчившегося, в пыли Кифы, рядом с ржавым ножом.
