пустил слезу умиления. Назвал княжича великим, равным древнему Бояну, песнетворцем.
Прогнал его Святослав. Гадко стало от умиленных, в угоду сказанных слов. Показалось, что смеется над ним теремной лизоблюд.
Никому больше не доверял княжич сокровенных своих помыслов.
А этот гусляр не похож на княжьих певцов-притворщиков. Спесив и дерзок, не хуже боярского сынка.
Присел Святослав рядышком. Гусляр на небо жмурится, будто до юноши дела нет. Не на шутку осерчал княжич, хмурит лоб, ищет слово пообиднее, в отместку.
— Откуда путь держу, спрашиваешь? — заговорил вдруг старик. — Ищу не терянное, смотрю не виданное.
— Не смышлен в загадках, — мрачно ответил княжич.
— Разума я не терял, правды не видывал. Коли ведаешь, где искать их, подскажи.
— Ведаю, — смело ответил Святослав, — только путь тебе туда не по суме. И разум и правда — в книгах прописаны.
Доволен княжич, что отплатил старику резким словом. Но тут же подумал: не дано простолюдинам истинную мудрость познать. За книгу на Руси — не дешева плата. А у старинушки все владение — гусли да дубинка.
— Нет, мил человек, в книгах только краешек разума да правды кусочек. А вся она по земле раскидана — иди собирай. Книги тоже людьми писаны, и каждый свою правду сказать норовит.
Вот послушай-ка стародавнее поверие да поразмысли над ним.
Лежала земля-девица во мраке и холоде. Ветры да бури пели ей заунывные песни, снегами сыпучими окутывали. Одинокую, сирую увидел ее однажды Ярило-солнце красное, по небу гуляя. Люба стала ему земля. Обнял ее жаркими лучами, растопил мрак и холод. Расцвела земля-красавица от горячей любви его, лесами-травами приоделась, морями-реками приукрасилась… Народила она Яриле пташечек звонких да зверюшек резвых. Но не было у них еще сына любимого.
И снова затяжелела земля от Ярилы.
— Роди мне сына любимого, — сказал Ясноликий. И пока он в других краях небесных странствовал, родила она человека. Увидел его Ярило — разгневался: дик и непокорен, что зверь лесной, вырос человек. Не такого он ждал сына любимого. Ударил его в обиде Ярило вожжой-молнией, пронзил своим разумом. И преобразился человек, обретший разум. Тем и велик стал, что с той поры все на земле-матушке покорилось ему.
— Вот и пораскинь умом, чем люди богаты, — продолжал гусляр. — Только губят они то богатство в себе. Забыли на Руси о разуме. Неспроста припевка в народе сложена:
Гусляр поднялся, стал в дорогу собираться. Худ и костляв, теперь и ростом казался он выше, и лицом светлее. Широко легла на груди светлая борода. Добрым взглядом, без прежнего лукавства посмотрел он на Святослава.
— Прощай, отрок! Коль не поглянулась речь моя — не обессудь. — И скрылся за городскими воротами. Ушел непонятный, неразгаданный.
Вскоре прослышал Святослав, что в поруб старика заточили. Пел он на монастырском дворе песни крамольные. О создании человека так сказывал: мылся бог в бане небесной и мочалку на землю уронил. Подхватил ее черт и сотворил из нее человека. Увидел бог, отнял человека и душу ему вдунул. Потому, мол, по смерти и предается тело земле, а душа на небо идет.
Подивился Святослав. Зачем понесло гусляра на монастырский двор? Не столь он прост. Много видывал, много слыхивал. В душу бы его проникнуть, правду его понять.
Не знал княжич, как на ум такое пришло: только уснуло солнце, оседлал он гнедого и к порубу поспешил. Сказал стражникам, что велено ему великим князем киевским представить заточенного старика в терем, перед светлые княжьи очи.
Посадил гусляра на своего коня и затрусил к городским воротам. Так и умчались они из Киева. И пошел княжич с Путятою Русь с обратной стороны поглядеть.
Привела их дороженька к сгоревшему выселку.
На голом высоком взгорье торчат две почерневшие пузатые печи, вытянув трубы-шеи. Прибило золу дождями, смыло серый пепел с горелых бревен. Нелепо возвышаются средь пожарища новые смолистые ворота и колодец-журавль.
Прислонившись спиной к колодцу, сидит лохматый мужик на горелом бревне. К журавлю за рога коза привязана. Не то серая, не то просто грязная, блеет жалобно и рвется.
— Молчи, заноза! — кричит на нее мужик со злостью.
Сам он в заплатанной грязной рубахе, перехваченной дорогим узорным поясом, в легких шелковых шароварах. На одной ноге — мягкий сафьяновый сапог, на другой — стоптанный лапоть. На княжича с Путятою даже не глядит — проходите, мол, своей дорогой.
Святослава жуть взяла — ночью на кладбище не так уныло. И этот мужик, видать, ума лишился от горя.
Путята подсел рядом.
Сказал тихо, душевно:
— Кто так тебя?
— Да вон из-за нее, — мужик показал на козу и замахнулся: — У-у, заноза! — Глаза его затуманились. — За жадность наказан. Сам со двора, а беда во двор.
— На торги, что ли, ездил?
— Какое там на торги. На тех торгах головы покупают. Князишка наш милостивый не поладил с князем смоленским. Собрал войско из таких вот лапотников — коня посулил и добычу. Сошлися мы со смолянами и ударили в топоры. Русич русича — по башкам!..
Мужик долго молчал, потом заговорил снова.
— Как снопики люди валились. Одолели мы смолян. В каком-то выселке добыл животину и порты вот эти… Князишка наш с почетом вернулся. Ему ничего. А у мужика — была изба, осталась труба. Что за напасть такая! — с гневом слезно завопил мужик. — Деритесь сами. Нас, мужиков, не трожьте!..
Молча уходили они от пожарища.
Ветер перебирал пыль на дороге, сеял ее в траву на обочине.
— Поля лебедой зарастают, пустеют деревни. И куда бежать простолюдину от этого лиха? — негромко молвил Путята. — Сложить бы песню такую. Вот обо всем этом. Чтоб… чтоб всю Русь всколыхнуть!
Святослав грустно улыбнулся, проговорил нараспев:
Гусляр прищурился и будто на чудо какое глянул на княжича:
— Сам сложил?
Княжич кивнул.
