Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Доменико и Гвегве.

— Необычные имена — Доменико и...

— Гвегве.

— Да, необычные. — Беглец задумался и тихо повторил: — Доменико и Гвегве, Доменико и...

ГВЕГВЕ

— Хватит вертеть, — буркнул старший работник Бибо. — Ему такое по нраву.

— Пусть хоть малость зажарится.

— Сказано тебе — хватит.

— Воля ваша.

Хромой работник встряхнул вертел с насаженным на него зайцем и ступил к свету. Через щелку в кровле струился свет, серебря пылинки. Подставив лучам раскоряченную тушку, он с сомнением покачал головой:

— Думаешь, хватит?..

— Ты что, оглох! — рявкнул Бибо. — Клади на стол и убирайся!

— Хорошо, хорошо, — стушевался Хромой. — Больше ничего не надобно?

— Ничего, ступай и стой у порога... Арбуз охладил?

— А как же.

— Иди, иди, ступай.

Не успел Хромой взяться за ручку, как в лицо нещадно хлестнула боль — ударила распахнутая Гвегве дверь. Бедняга скрючился, схватился руками за лицо. Глаза застлали слезы боли и обиды, из носу брызнула кровь, закапала на пол, расплываясь темными пятнами. Он откинул голову, пытаясь унять кровь.

— Есть хочу, — бросил Гвегве.

— Извольте, все готово. — Бибо указал рукой на стол.

— Я пойду, если можно, — попросил Хромой, не опуская головы.

— Куда это пойдешь? — огрызнулся Гвегве.

— Умоюсь.

— Скажи-ка, умыться у меня пожелал... — И взорвался: — На кой тебе умываться, мать твою... и хозяина в придачу!

Хромой в упор посмотрел на Гвегве, и кровь капнула на грудь; долго не отводил он глаз, и неожиданно голос его прозвучал угрожающе:

— Мой хозяин — ваш отец.

Бибо съежился, пригнулся — думал, стол обломает Гвегве о голову Хромого, но тот и сам струхнул.

— Сболтнул я ненароком, сорвалось с языка, понимаешь...

Хромой глядел в потолок.

— Само собой вырвалось... Никому не скажешь, верно?

— Нет, кому я скажу...

— Ладно, иди умойся. Здорово ушибся?

— Нет.

— Иди, иди, да смотри... не проболтайся, понял?

— Понял.

— Постой!.. Хочешь мяса отведать?

— Нужно мне очень — сырое, — осмелел Хромой.

— Что? Сырое? — оторопел Гвегве и зловеще сверкнул глазами на Бибо. — Не прожарили?

— Как не прожарил, что вы изволите говорить, как это не прожарил, — завозмущался Бибо.— Зажарил, как раз на ваш вкус...

Гвегве вонзил в мясо зубы и блаженно зажмурился, просиял:

— Хорошее, чего тебе еще... — Уперся подбородком в грудь, заухмылялся: — Сырое, говоришь? Сырое, по-твоему? Слыхал, Бибо, сырое, говорит!

— Что он понимает...

— Иди, иди, ополосни лицо. — И Гвегве проводил Хромого взглядом, а когда дверь за ним затворилась, присел за стол, склонился над тарелкой и алчно, смачно сгрыз и сжевал мясо, обглодал и обсосал кости, постепенно расправляясь в спине. Наконец отвалился от стола, откинулся на спинку стула и, вытянув ноги, приставил ко рту, словно рог с вином, огромный ломоть арбуза. И, подобно Хромому, он тоже смотрел теперь в потолок, высасывая прохладный сладкий сок.

По его подбородку стекала алая струйка, и Бибо, глотая слюнки, упрямо не поднимал глаз от пола.

Гвегве утер губы, глаза его дремливо сузились, и, хотя наслаждался сонной истомой, все равно глядел зверем.

— Отец ваш какого-то чужака пригрел.

Гвегве приподнял веки, тупо уставился на него и вдруг распалился:

— Когда?!

— Нынче.

— Что за проходимец?

— Не знаю.

— Видали! Еще один дармоед объявился! Кто такой, откуда взялся?

— Ничего не знаю.

— Ух, я б его... Где он?

— Спит.

— Спит?!

Вспыхнул багрово, будто отняли что-то, из рук вырвали... Но ярость его тут же подернулась пеплом — сытый был, сомлевший. С усилием поднялся со стула; осовелый, выбрался во двор, растянулся на циновке под яблоней и уснул.

Гвегве с рождения был крепышом, но ходить начал поздно. Говорить стал с трех лет, а до того все повторял : «Г-г, г-г» — и то, если есть просил. Ростом не вы­шел, но руки у него уже в ту пору были длинные и сильные. Мальчик любил наблюдать за работниками. Особенно нравилось, когда рубили могучие раскидистые деревья. Дрожал от нетерпения, пока два работника с двух сторон били по комлю топором. Когда ж они на­валивались на ствол, мальчик замирал, упиваясь скреже­том и бурно нарастающе- ниспадающим шелестом, трес­ком. Потом налетал на поверженное дерево и топтал его. А шести лет подобрал где-то ржавый ножик и уже сам расправлялся с деревьями — срезал кору, кромсал се­роватую влажную древесину.

Не выносил Гвегве праздников. Пугался громких воз­гласов, шумных выкриков и вообще не любил, когда лю­ди собирались вместе, раздражали они его. А праздники в Высоком селении были особенные. Крестьяне взывали к природе, выпрашивали дождь, солнце, обильный уро­жай; обратив лица к небу, во весь голос вымаливали все это, и Гвегве убегал в лес. Там он наобум швырял ка­мень и полосовал ножом дерево, в которое угодил.

Восемь лет было Гвегве, когда у него появился брат. Он возненавидел дом — женщины носились с младенцем, всеобщее внимание к маленькому крикуну изводило Гвегве, и он весь день проводил у озера за селением. Плавал неуклюже, зато дольше других держался в воде.

Одиннадцати лет Гвегве остался без матери. Жен­щины в черном рвали на себе волосы, царапали щеки, горестно причитали. В черном был и отец, стоял у стены печальный, в безмерной задумчивости. Плакал даже младший брат, а Гвегве, как ни старался, слезинки не выжал из глаз.

Перед отцом Гвегве робел, почитал его, любить же не любил, отчего-то с малых лет побаивался, глаз