сложились, как кусочки головоломки-«пазла», и получившаяся картинка пугала. Когда-то школьником, впервые увидев карманный калькулятор, он попытался обмануть хитрую машинку и попросил ее поделить что-то там на ноль. Error, укоризненно ответил калькулятор.
При чем здесь это воспоминание? Да ни при чем.
Error, мигала красная лампочка в глубине сознания, ошибка, error…
От камня тянуло теплом. Хотелось прислониться к нему, а лучше — лечь, закрыть глаза, ни о чем не думать; не думать — не получалось. Он смотрел на Олю, как она курит, как с наслаждением затягивается, и с ужасом понимал, что между ним и этой женщиной уже лежит океан, уже давно лежит, а может быть, лежал всегда… И ЭТОТ океан не переплыть, не перелететь, она уже — там, он навсегда — здесь… А кто из них до смерти будет чужаком и эмигрантом — решит завтрашний авиарейс…
Над городом плыл самолет. Правое крыло — зеленый огонек. Левое — красный. И подмигивающий желтый глаз. Кто-то уже улетал, кто-то уже сделал свой выбор…
Олина сигарета казалась в полутьме пульсирующим пурпурным угольком. Справа и слева горели вдоль балюстрады такие же огоньки, романтичные влюбленные курили.
Оля вздохнула, стряхивая пепел:
— Ну вот, мальчишки… Запомните его таким. Мы, конечно, еще вернемся, может быть, скоро… в гости. Но на всякий случай — запомните. Мало ли…
Женькина ледяная рука выскользнула из Диминой ладони.
Сын медленно отошел в сторону, в темноту.
Оля загасила окурок о балюстраду; во всем мире было тихо, только еле слышно гудел уходящий за горизонт самолет.
Дима подумал, что лучше бы стекло, окружавшее его последние дни, удержалось и не треснуло. Лучше бы оно не впускало в трещину ни этот вечер, ни эти огни, ни этот самолет. Он наверняка бы осознал ошибку — но не сейчас, когда еще можно все изменить. Потом он вспомнит этот вечер; ТАМ он будет несчастлив, и, что самое страшное, Женька будет несчастлив тоже. И вот он вспомнит этот вечер и поймет — все можно было изменить…
И не захочет жить.
Он тряхнул головой.
— Что с тобой? — спросила Оля.
ОНА будет счастлива.
Коту не ужиться с собакой.
— Да что с тобой, Дима?!
Он хотел ответить — и тут увидел Женьку.
Их сын стоял в нескольких шагах, у балюстрады; курил, неумело затягиваясь, кашляя и затягиваясь снова. Глаза его странно блестели — может быть, от первой закуренной сигареты…
Женька смотрел вниз, на Днепр, на мосты, на огни.
Оля хотела что-то сказать, уже открыла рот…
И осеклась.
Женька молчал. Курил, глотая попеременно дым и слезы. Дима понял, ЧТО именно сейчас, сию секунду, чувствует его сын.
— Женька, ты… Брось… ты что…
— Он уже взрослый, — стеклянным голосом сказала Оля… Ольга. — Я в его возрасте уже закурила…
Женька не посмотрел на нее.
Дима подошел к сыну. Встал рядом — и увидел, как вырос Женька за последние месяцы. Вытянулся. Стал шире в плечах.
— Женька…
Молчание.
Господи, да что же делать?! Он проявил слабость, он дал втянуть себя в эту гонку, в чужую, чуждую ему игру, и ведь для его сына эта игра тоже никогда не станет своей! Он будет сыт, одет, пристроен… Несчастен.
Что делать?!
— Ничего, — сказал сын сдавленным тусклым голосом. — Я просто… что «Динамо» проиграло… я… в порядке. Все…
Все.
Аэропорт, таможенники, чемоданы и сумки… Заграничные паспорта… Визы… Спокойный и свободный мир между контролем и посадкой, мир «дьюти-фри», где пахнет кофе и духами…
«Объявляется посадка»…
Дима вытащил из внутреннего кармана авиабилет в ярком конвертике.
Вытряхнул на балюстраду несколько листков, скрепленных скрепкой.
Вырвал оранжевый листок — мелькнули номер рейса, номер места, еще какая-то подробная доброжелательная чушь.
Спокойно, аккуратно сложил маленький самолетик…
Он не должен был лететь, этот самолет. Слишком узенький клочок бумаги, слишком малая площадь крыла.
Но он полетел.
Поймал восходящий поток — и полетел не вниз, а вверх. К Владимиру с его крестом, над верхушками деревьев, над Днепром…
«Пристегните ремни»…
Ольга открывала и закрывала рот — как будто разом растеряла все обидные слова для обозначения умственно неполноценных.
Женька вдруг улыбнулся.
Дима удивленно на него глянул — его сын смеялся. Облегченно, радостно, будто сбросив тяжелую ношу; сын смотрел на него так…
В последний раз Женька смотрел так на папу лет десять тому назад.
Женька смотрел на Диму, как смотрел бы на Лобановского.
Нет… пожалуй, нет.
Как на отца.
Огромная тяжесть, гора, ледяной горб, наросший на Димину спину в последние несколько лет, отвалился и истаял. Он видел белое, застывшее лицо жены — но, преодолевая горечь, улыбался, глядя, как кружит в воздушных потоках маленький самолетик.
Все правильно.
Теперь все будет хорошо.
Самолет заложил вираж и пошел набирать высоту.
Они сидели в самолете — вдвоем, а рядом было пустое кресло.
«Я люблю мой город не за то, что ему почти две тысячи лет, и не за то, что он красивый… Мало ли красивого на свете…»
Под крылом лежала земля в лоскутках полей.
«Я люблю мой город не за то, что я здесь родился… Мало ли кто где рождается…»
Потом наползли облака, и земля пропала из виду.
«Я люблю мой город… да не знаю, за что его люблю. Вот устрою маму… чтобы у нее все было в порядке… И вернусь к тебе».
