— Чтоб мне лопнуть, вы хотите сказать…
— Диккенс, Харди, Толстой, Малыш, — все их книги все эти годы сидят в этой старой башке, этом допотопном фотоаппарате. Попроси меня заговорить языком Киплинга. Я могу. Книги про Оз? Все перескажу! Крути меня, как обруч, я Отелло. Скажи, чтобы сел, я — Макбет. Или лечь? Я Гамлет, умирающий долго и замысловато.
— А потом? — спросил я.
— А потом я принялся писать все книги Диккенса, одну за другой. С тех пор вот езжу по городам, парень, пишу и играю роль, играю и пишу, читаю лекции, всегда наполовину одержимый, известный и неведомый, признанный и отвергнутый, и так уже несколько лет. Останавливаюсь там, чтобы закончить «Копперфилда», тут, чтобы завершить «Домби и сына». Иногда на всю зиму забиваюсь в берлогу, и никто не подозревает, что во мне дремлет Чарли Диккенс, а потом выйду из куколки, словно весенний мотылек, и — дальше. Иногда на целое лето оседаю в каком-нибудь городе, пока не выгоняют. Да-да, выгоняют. Потому что такие, как твой мистер Винески, не прощают полета воображения, Малыш, хотя бы этот полет был таким замечательным, что дальше некуда. Он не способен считаться с людьми, парень. Ему невдомек: чтобы жить, мы все должны делать то, что должны. Кто смеется, кто плачет, кто сражается, кто бежит, и все это одно и то же — способ существовать. Его кормят ножницы, и он не понимает моего пера в чернилах и бумаги в буквах. И мне остается — лишь вещи в охапку и уходить.
— Нет! — вскричал я. — Вы не можете уехать, пока не закончите книгу!
— Малыш, глупыш, ты что, в самом деле…
— Мистер Диккенс, — сказал я, — мир ждет вашего следующего хода, он важнее всего остального на целом свете. Вы не можете прервать на середине «Повесть о двух городах».
— Малыш, Малыш… — бормотал он.
Он откинулся на подушку и закрыл глаза.
Я схватил карандаш и блокнот.
— Вы не можете, мистер Диккенс, не можете. Я жду. Жду.
И наконец, не открывая глаз, мистер Диккенс сказал:
— Где мы остановились вчера, парень?
— «Мадам Дефарк вязала на гильотине»…
— Да, — сказал мистер Диккенс. — Мадам Дефарк — гильотина. Ладно, парень, давай. Слушай. Пиши…
Он говорил. Я писал. Часы пробили четыре утра. Мистер Диккенс уснул. Я вышел на цыпочках из комнаты и затворил дверь.
— Доброе утро, мистер Диккенс!
Я с маху сел на стул в столовой. Мистер Диккенс уже наполовину управился с горкой блинов. Я откусил от своего блина и увидел еще более высокую гору бумаги на столе между нами.
— Мистер Диккенс? «Повесть о двух городах»… Вы ее… закончили?
— Готово. — Мистер Диккенс ел, не поднимая глаза. — Встал в шесть. Работал вовсю. Готово. Конец. Все.
— Ух ты! — сказал я.
Вдруг он поднялся, бросил недоеденный завтрак и поспешно вышел в коридор. Я услышал, как хлопнула наружная дверь, выскочил на крыльцо и увидел мистера Диккенса уже на дорожке, с чемоданом в руках.
Он шел так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы догнать его. Он торопился на вокзал, и я то отставал, то снова забегал вперед.
— Мистер Диккенс, книга закончена, но еще не издана!
— Ты распорядишься этим, Малыш.
— Но я не умею пристраивать книги! И вообще, вы не можете сейчас уезжать. До конца лета далеко. Вас ждет еще работа; нас обоих ждет!
— Например? — Он убегал от меня. Я преследовал его, тяжело дыша.
— Например, «Мартин Чезлвит» и «Крошка Доррит».
— Твои друзья, Малыш?
— Ваши, мистер Диккенс. И если вы не напишете, они не будут жить.
— Как-нибудь перебьются. — Он завернул за угол, и я заметался вокруг него, словно птица.
— Чарли, останьтесь, я вам что-то дам. Новое название. «Записки Пиквикского клуба». Правда, здорово? «Записки Пиквикского клуба»!
Мы проходили мимо библиотеки, на каждый его шаг я делал три, и вдруг я схватил его за руку и дернул так, что он остановился.
— Мистер Диккенс, поезд отходит в полдень, до тех пор есть два часа, верно? Подарите мне десять минут из этих двух часов, или, честное слово, я пойду домой и не буду дочитывать «Повесть о двух городах»!
Удивительно. Это его остановило. Он посмотрел на меня сперва недоверчиво, потом с непритворной обидой.
— Малыш, — мягко произнес он. — Ты это искренне?
— Мне наплевать, что будет дальше с Сиднеем Картоном!
— Но ведь это лучшее, самое лучшее изо всего, что я когда-либо написал, Малыш, — сказал он. — Ты должен ее прочитать.
— Почему? — закричал я. — С какой стати? — Почему? — Он пытливо посмотрел на меня, потом назвал причину: — Потому, Малыш, что я писал ее для тебя.
— Я прочту при одном условии, — ответил я. — Если вы пойдете со мной и познакомитесь с одним человеком.
— Десять минут? — спросил он.
— Десять минут.
Мы поднялись по ступенькам библиотеки и вошли.
Библиотека была будто каменный карьер, над которым десять тысяч лет не выпадали дожди. Погляди в одну сторону, сколько хватает глаз, — тишина. Погляди в другую сторону — безмолвие.
Мы, мистер Диккенс и я, остановились на пороге безмолвия. Мистер Диккенс дрожал. И вдруг я вспомнил, что за все лето ни разу не видел его здесь. Он боялся, что я сейчас подведу его к полкам с художественной литературой и там будут все его книги уже написанные, напечатанные, обрезанные, переплетенные, выданные, прочтенные и возвращенные на полку.
Будто я способен на такую глупость! И все-таки он взял меня за локоть и лихорадочно прошептал:
— Малыш, зачем мы здесь? Пошли. Здесь никого нет.
— Слушайте! — прошипел я.
Далеко-далеко, где-то за стеллажами, послышался такой звук, словно бабочка повернулась с боку на бок во сне. И еще — будто крохотный ноготок скреб крышку.
— Слышите! — прошептал я.
Глаза мистера Диккенса расширились.
— Я знаю этот звук, — сказал он, помолчал, затаив дыхание, и кивнул. — Там кто-то пишет.
— Да, сэр.
— Пишет пером. И пишет… да… пишет стихи, — вымолвил мистер Диккенс. Ну конечно, где-то там кто-то пишет стихотворение, верно? Завитушка, завитушка, черточка, завитушка. Это не цифры, Дуг, не цифры и не сухие факты. Слышишь взмах, слышишь — взлет? Стихи, клянусь богом, да, сэр, никакого сомнения — стихи!
— Мэм! — позвал я.
Бабочка перестала шевелиться.
— Не прерывай ее! — зашикал на меня мистер Диккенс. — В разгар вдохновения! Пусть пишет!
Бабочка снова принялась чиркать. Завитушка, завитушка, черточка…
— Мэм! — позвал я так мягко, так настойчиво. Что-то зашуршало в коридорах, и показалась заведующая библиотекой — женщина без возраста, ни молодая, ни старая, женщина бесцветная, ни смуглая, ни бледная, женщина без роста, ни маленькая, ни высокая, — женщина, которая часто говорила сама с собой там, среди сумрачных пыльных стеллажей, говорила шепотом, словно это шелестели страницы.
Она шла, неся неяркую лампу своего лица, освещая себе путь своим взором. Губы шевелились — она перебирала слова в безбрежном пространстве за ее туманными зрачками.
Чарли жадно читал ее губы. Он кивнул. Он подождал, когда она остановится и увидит нас. Вдруг взгляд ее прояснился.
Она тихо ахнула, потом рассмеялась над собой.
— О, Дуглас, это ты и… — Ее лицо подобрело. — Вы ведь друг Дуга, мистер Диккенс, верно?
Чарли смотрел на нее с тихим, почти пугающим обожанием.
— Мистер Диккенс… — Я тронул его за локоть. — Разрешите представить вам.
— «И смерть меня не остановит»… — прочел Чарли по памяти, закрыв глаза.
Библиотекарша мигнула, и лоб ее побелел, словно в лампе прибавили свет.
— Мисс Эмили, — сказал он.
— Ее зовут… — начал я.
— Мисс Эмили, очень приятно. — Он протянул ей руку. Она коснулась кончиков его пальцев.
— Очень приятно, — отозвалась она. — Но как…
— Мисс Эмили, — сказал он, — вы — поэт. Я слышал, как вы там скрипели пером.
— Что вы, пустяки.
— Выше голову, больше смелости, — ласково молвил он. — Это вовсе не пустяки. Я видел, как вы говорили про себя, когда шли, несколько строк. Я умею читать по губам, мэм.
— О, — она глотнула. — Тогда вы знаете…
— «И смерть меня не остановит» — чудесное стихотворение.
— Мои собственные стихи такие скверные, — волнуясь, произнесла она. — Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться.
— Переписываете кого? — ляпнул я.
— Превосходный способ учиться.
— Правда, в самом деле? — Она пристально поглядела на Чарли, проверяя, не шутит ли он. — Ваши слова для меня очень много значат, мистер Диккенс. — Она зарделась. — Я прочла все ваши книги.
— Все? — Он попятился.
— Все те, — поспешно добавила она, — которые вы до сих пор издали, сэр.
