Рэй БРЭДБЕРИ
В дни вечной весны
'Выпить сразу: против безумия толп'
Это была одна из тех проклятых ночей, немыслимо жарких и душных, когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух часов ночи, потом садишься рывком в постели, поливая себя своим прокисшим соком, и, пошатываясь, спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях пронзительного воя вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.
– Черт возьми, – прошептал Уилл Морган.
А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих всю ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд, потом обратно: вдруг повезет, вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.
Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета…
– Проклятье!
Оглушенный, он смотрел, как бешеным прибоем вскипает и проносится мимо улыбающаяся реклама зубной пасты, как эта реклама, созданная им самим, преследует его в эту душную ночь на всем пути через остров Манхэттен.
Застонав, поезд остановился.
На соседней колее стоял другой поезд.
Невероятно! Там, напротив, сидел у открытого окошка старик Нед Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако…
Уилл Морган рывком поднял окно.
– Нед, сукин сын!
– Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?
– С тысяча девятьсот сорок шестого года – каждую проклятую жаркую ночь!
– И я тоже! Рад тебя видеть!
– Лгун!
Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
'Боже, – подумал Уилл Морган, – двое ненавидят друг друга, сидят на работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от другого, оба, стиснув зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице – и сталкиваются нос к носу в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя городом. Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!'
Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его лба коснулся прохладный ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке…
Где температура была ниже на десять градусов.
– Хорошо! – прошептал он.
От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и с визгом совать себе под рубашку.
Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на вывеске которой было написано:
и мельче:
На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:
Совершеннейшая память
Дуновение ласкового апрельского ветра
Тишина и нежнейшая птичья трель
Он рассмеялся и остановился.
Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых гротов, ледяной дворец детства, мир, выхваченный из зимних снов и сохранявшийся даже в августе.
– Входите, – прошептал голос.
Дверь бесшумно отворилась внутрь.
Внутри царил холод склепа.
На трех козлах гигантским воспоминанием о феврале покоился брус прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
– Сейчас, – пробормотал он.
Тогда, в детстве, в его родном городке, в витрине скобяной лавки лежала внутри огромного бруса льда жена фокусника и наверху бруса выпуклыми ледяными буквами было написано имя:
Но
– Подождите, – прошептал он. – Послушайте…
Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
Боже, да ведь это она! Вон там, в
– Здесь, – прошептал голос.
По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
– Добро пожаловать. Закройте дверь.
Он почувствовал, что она недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы ты до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей благодаря времени, проведенному в ледяном гробу, с которого стекают капли. Только протянуть руку, и…
– Как вы сюда попали? – спросил ее нежный голос.
– Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
– Вы пришли как раз туда, куда нужно.
– Но это же
– Я не гадаю по руке. Но… Дайте мне вашу руку.
Он протянул руку в мягкую темноту.
Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были холодные, как у маленькой девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
– На вашей вывеске написано:
