Брат Пит стоял между отцом и матерью, спиной к последней, так что он не мог видеть, как мать отчаянно замигала отцу, предостерегая его от лишней болтовни. Я видел, как отец нахмурился, видимо ему не понравилось предостережение матери, и когда он заговорил, слова его были именно такими, какими должны были быть у человека, пострадавшего за болтовню.
– Как я могу думать о том, что делают Двадцать Четыре?
– Я тоже не могу обсуждать их действия, – быстро ответил Иохансен, – но между нами ведь мы можем высказаться открыто и облегчить душу, а?
Отец пожал плечами, отвернулся. Я видел, что он весь кипит от желания облегчить душу ругательством на тех дегенеративных тупых животных, которые уже целое столетие правили землей. Он в детстве еще слышал рассказы о торжестве цивилизации, о счастливой жизни, о том, как и когда все это было утрачено.
Мои родители пытались зажечь во мне искру угасшей культуры в жалкой надежде, что когда-нибудь придет день, когда мир выкарабкается из вонючей слизи невежества, куда его столкнули Калькары, и эта искра вспыхнет ярким пламенем.
– Брат Пит, – сказал наконец отец. – Я должен идти к сборщику налогов и отнести ему три овцы. – Он старался говорить спокойно, хотя это было нелегко для него. Горечь и досада слишком явно звучали в его голосе.
– Да, да, – сказал Пит. – Я слышал об этом деле. Новый сборщик смеялся над тобой у Гофмейера. Он считает, что это очень удачная шутка и собирается продолжить ее.
– О, нет! – воскликнула мать. – Он не сделает этого.
Пит пожал плечами.
– Может он просто шутит? Эти Калькары большие шутники.
– Да, – Сказал отец. – Они большие шутники. Но когда-нибудь и я сыграю с ними шутку. – И он зашагал к стойлу.
Мать встревоженно посмотрела ему вслед, а затем перевела взгляд на Пита, который вышел за отцом.
Мы с отцом повели овец сборщику. Это оказался маленький человечек с копной рыжих волос, тонким носом и двумя близко посаженными газами, его звали Сур. Как только он увидел отца, злоба перекосила его лицо.
– Как твое имя, человек? – спросил он надменно.
– Юлиан Восьмой, – ответил отец. – Вот три овцы – налог за месяц.
– Как ты назвал себя? – рявкнул Сур.
– Юлиан Восьмой, – повторил отец.
– Юлиан Восьмой! – заревел Сур. Я полагаю ты слишком интеллигентен, чтобы быть братом такому, как я?
– Брат Юлиан Восьмой, – угрюмо повторил отец.
Загнав овец, мы направились домой, но тут снова услышали голос Сура.
– Ну?
Отец вопросительно повернулся к нему.
– Ну? – повторил Сур.
– Я не понимаю, – сказал отец. – Разве я не выполнил то, что требует закон?
– Вы что здесь с ума посходили? – выкрикнул Сур. – В западных тевиосах сборщики налогов не живут только на свое нищенское жалование. Граждане приносят им небольшие подарки.
– Хорошо, – спокойно сказал отец. – В следующий раз принесу тебе что-нибудь.
Посмотрим, – рявкнул Сур.
По пути домой отец не проронил ни слова. Он молчал и во время ужина, состоящего из овечьего сыра, молока и лепешек. Я был ужасно зол, но то, что я рос в атмосфере страха и террора, научило меня держать язык за зубами.
Закончив ужин, отец резко вскочил, так что стул отлетел к противоположной стене, и изо всех сил ударил себя кулаком в грудь.
– Трус! Слизняк! – закричал он. – О Боже! Я не могу вытерпеть этого! Я сойду с ума, если буду и дальше терпеть эти издевательства! Я больше не мужчина! Теперь нет мужчин. Все мы черви, которых эти свиньи топчут ногами, грязными копытами. И я не осмелился ничего сказать! Я стоял молча, пока этот подонок оскорблял меня, плевал на меня! Я все терпел и что-то жалобно мычал. Это невыносимо!
Прошло всего несколько поколений, а они вытравили мужество у американцев. Мои предки сражались под Бункер Хилл, при Геттисбурге, Сан-Хуане, Шато Тьери. А я? Я преклоняю колени перед каждым дегенератом, которого назначили на должность из Вашингтона. И все они не американцы, и даже не земляне. Я склоняю голову перед этими вонючими с Луны – Я, представитель самого великого народа на Земле!
– Юлиан! – воскликнула мать. – Будь осторожен, дорогой. Кто-нибудь может услышать.
Я увидел, что она дрожит.
– А ты разве не американка? – прорычал он.
– Юлиан, не надо, – взмолилась она. – Я ведь беспокоюсь не о себе, ты это знаешь. Я беспокоюсь о тебе и моем мальчике. Я не хочу, чтобы тебя забрали, как это случилось со многими, кто говорил то, что у
