– Басни! – воскликнул Бернар.
– Это уже не первый случай, – заметил Жорж. – Она послала госпоже Сент-Фуа картель, написанный по всем правилам, хорошим слогом, – она вызывала ее на смертный бой, на шпагах или на кинжалах, в одних сорочках, как это водится у
– Я бы ничего не имел против быть секундантом одной из этих дам, чтобы посмотреть, какие они в одних сорочках, – объявил шевалье де Ренси.
– И дуэль состоялась? – спросил Бернар.
– Нет, – отвечал Жорж, – их помирили.
– Он же их и помирил, – сказал Водрейль, – он был тогда любовником Сент-Фуа.
– Ну уж не ври! Таким же, как ты, – возразил явно скромничавший Жорж.
– Тюржи – одного поля ягода с Водрейлем, – сказал Бевиль. – У нее получается мешанина из религии и нынешних нравов; она собирается драться на дуэли – а это, сколько мне известно, смертный грех, – и вместе с тем ежедневно выстаивает по две мессы.
– Оставь ты меня с мессой в покое! – вскричал Водрейль.
– Ну, к мессе-то она ходит, чтобы показать себя без маски, – заметил Ренси.
– По-моему, большинство женщин только за тем и ходит к мессе, – обрадовавшись случаю посмеяться над чужой религией, ввернул Бернар.
– А равно и в протестантские молельни, – подхватил Бевиль. – Там по окончании проповеди тушат свет, и тогда происходят такие вещи!.. Ей-ей, мне смерть хочется стать лютеранином.
– И вы верите этим вракам? – презрительно спросил Бернар.
– Еще бы не верить! Мы все знаем маленького Ферана – так он ходил в Орлеане в протестантскую молельню на свидания с женой нотариуса, а уж это такая бабочка – ммм! У меня от одних его рассказов слюнки текли. Кроме молельни, ему негде было с ней встречаться. По счастью, один из его приятелей, гугенот, сообщил ему пароль. Его пускали в молельню, и вы легко можете себе представить, что в темноте наш общий друг даром времени не терял.
– Этого не могло быть, – сухо сказал Бернар.
– Не могло? А, собственно говоря, почему?
– Потому что ни один протестант не падет так низко, чтобы провести паписта в молельню.
Этот его ответ вызвал дружный смех.
– Ха-ха! – воскликнул барон де Водрейль. – Вы думаете, что, если уж гугенот, значит, он не может быть ни вором, ни предателем, ни посредником в сердечных делах?
– Он с луны свалился! – вскричал Ренси.
– Доведись до меня, – молвил Бевиль, – если б мне нужно было передать писульку какой-нибудь гугенотке, я бы обратился к их попу.
– Это потому, конечно, что вы привыкли давать подобные поручения вашим священникам, – отрезал Бернар.
– Нашим священникам? – побагровев от злости, переспросил Водрейль.
– Прекратите этот скучный спор, – заметив, что
– Я согласен! – воскликнул Бевиль. – Пусть-ка он угостит нас прекрасным кагором в том трактире, куда мы идем обедать.
Наступило молчание.
– После того как беднягу Лануа убили под Орлеаном, у Тюржи явных любовников не было, – желая отвлечь друзей от богословских тем, сказал Жорж.
– Кто осмелится утверждать, что у парижанки может не быть любовника? – вскричал Бевиль. – Ведь Коменж-то от нее ни на шаг!
– То-то я гляжу, карапуз Наварет от нее отступился, – сказал Водрейль. – Он убоялся грозного соперника.
– А разве Коменж ревнив? – спросил капитан.
– Ревнив, как тигр, – отвечал Бевиль. – Он готов убить всякого, кто посмеет влюбиться в прелестную графиню. Так вот, чтобы не остаться без любовника, придется ей остановиться на Коменже.
– Кто же этот опасный человек? – спросил Бернар. Незаметно для себя, он с живым любопытством стал относиться ко всему, что так или иначе касалось графини де Тюржи.
– Это один из самых славных наших
– Как-то раз Коменж привел одного человека на Пре-о-Клер [19], – заговорил Водрейль. – Оба снимают камзолы, выхватывают шпаги. Коменж спрашивает: «Ведь ты Берни из Ове?рни?» А тот говорит: «Ничуть не бывало. Зовут меня Вилькье, я из Нормандии». А Коменж ему: «Вот тебе раз! Стало быть, я обознался. Но уж коли я тебя вызвал, все равно нужно драться». И он его за милую душу прикончил.
Тут все стали приводить примеры ловкости и задиристости Коменжа. Тема оказалась неисчерпаемой, и разговору им хватило на все продолжение пути до трактира
Бернар, оказавшийся рядом с бароном де Водрейлем, заметил, что барон, садясь за стол, перекрестился и с закрытыми глазами прошептал какую-то особенную молитву:
–
– Вы знаете латынь, господин барон? – спросил Бернар.
– Вы слышали, как я молился?
– Слышал, но, смею вас уверить, решительно ничего не понял.
– Откровенно говоря, я латыни не знаю и даже не знаю толком, о чем в этой молитве говорится. Меня научила ей моя тетка, которой эта молитва всегда помогала, и на себе я уже не раз испытал благотворное ее действие.
– Мне думается, это латынь католическая, нам, гугенотам, она непонятна.
– Штраф! Штраф! – закричали Бевиль и капитан Жорж.
Бернар не противился, и стол уставили новым строем бутылок, не замедливших привести всю компанию в отличное расположение духа.
Голоса собеседников становились все громче, Бернар этим воспользовался и, не обращая внимания на то, что происходило вокруг, заговорил с братом.
К концу второй смены блюд их
– Это ложь! – кричал шевалье де Ренси.
– Ложь? – переспросил Водрейль, и его лицо, и без того бледное, стало совсем как у мертвеца.
– Я не знаю более добродетельной, более целомудренной женщины, – продолжал шевалье.
Водрейль ехидно усмехнулся и пожал плечами. Сейчас все взоры были обращены на участников этой сцены; каждый, соблюдая молчаливый нейтралитет, как будто ждал, чем кончится размолвка.
– Что такое, господа? Почему вы так шумите? – спросил капитан, готовый, как всегда, пресечь малейшее поползновение нарушить мир.
– Да вот наш друг шевалье уверяет, будто его любовница Силери – целомудренная женщина, – хладнокровно начал объяснять Бевиль, – а наш друг Водрейль уверяет, что нет и что он за ней кое-что знает.
Последовавший за этим взрыв хохота подлил масла в огонь, и Ренси, бешено сверкая глазами, взглянул
