и своего рода философией, опиравшейся на Гегеля. «…Обвинения во Лжи, Софистике и Бреде (по Канту) одинаково сопутствовали великим Мыслителям всех Времен — сопутствовали Гераклиту, Сократу и Гегелю, — писал он. — Здесь все Дело состоит в том, чтобы знать, что восходящее Солнце Истины освещает оные Верхи, Вершины и Монбланы Человечества прежде, чем Равнины, Долы и „вся Преисподняя Земли“, которых Солнце это вовсе не освещает, а отсюда и происходит, что То, что этим избранным Натурам предстоит светло — как День — то массовому Человечеству представляется темно, как Ночь». Это ли не основа аристократизма?
Но и из литературных примеров можем мы почерпнуть суть аристократизма как кодекса поведения и мироощущения определенного круга российского дворянства, к которому по рождению и по убеждениям принадлежал Александр Васильевич Сухово-Кобылин.
Сцена из тургеневского романа «Отцы и дети» достаточно красноречива, если вспомнить о Сухово- Кобылине с его «лютейшим аристократизмом».
…Павел Петрович Кирсанов не зря предчувствовал схватку с «этим лекарем» Базаровым — она и произошла после нескольких подготовительных пикировок. «Речь зашла об одном из соседних помещиков.
— Дрянь, аристократишко, — равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.
— Позвольте вас спросить, — начал Павел Петрович, и губы его задрожали, — по вашим понятиям слова „дрянь“ и „аристократ“ одно и то же означают?
— Я сказал „аристократишко“, — проговорил Базаров, лениво отхлебывая глоток чаю.
— Точно так-с, но я полагаю, что вы такого же мнения об аристократах, как и об аристократишках. Я считаю долгом объявить вам, что я этого мнения не разделяю. Смею сказать, меня все знают за человека либерального и любящего прогресс, но именно потому я уважаю аристократов — настоящих. Вспомните, милостивый государь… английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих, и потому они уважают права других, они требуют исполнения обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее… без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному зданию. Личность, милостивый государь, — вот главное, человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все строится… Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут только одни безнравственные или пустые люди».
Когда вчитываешься в тираду Кирсанова, выражающего взгляды, во многом присущие и самому Тургеневу, осознаешь в какой-то момент, что слова Павла Петровича спокойно мог произнести и Сухово- Кобылин — именно так, как «соль земли», расценивал он аристократию, превыше всего ценя в ней черты, отмеченные тургеневским героем, и наблюдая с подлинной горечью их стирание, превращение аристократов в аристократишек…
Этот вопрос вообще был достаточно болезненным для 1840—1850-х годов, он горячо обсуждался как в светских салонах, так и в кружках молодежи (известно, что даже Белинский признавал «контрабалансирующую» роль русской аристократии, уравновешивающей в какой-то мере нарождающееся буржуазное сословие). Сухово-Кобылин оставался до мозга костей аристократом, пусть и вынужденным принять некоторые буржуазные формы жизни.
В «лютейшем аристократизме» заключалась для него, если угодно, своя философия. И мы не раз еще убедимся в этом, говоря о его жизни, о его творчестве.
Внешностью (и некоторыми чертами характера) брата писательница Евгения Тур наделила героя своей повести «На рубеже». Современники считали, что ей удалось создать поразительно точный словесный портрет Александра Васильевича. Е. Тур писала о «видном мужчине, с прекрасными и выразительными чертами. Темно-карие глаза его, большие, продолговатые, полные огня, освещали всю его физиономию, а легкий загар придавал его лицу южный характер. Линия губ его, небольших, но грациозно очерченных, слегка была приподнята кверху, что придавало ему выражение надменности и какого-то пренебрежения, и вся его осанка дышала гордостью… и высокий лоб обличал большой ум и волю».
Портрет Тропинина ни о надменности, ни о пренебрежении к кому бы то ни было не свидетельствует. Изображенный на нем молодой мужчина спокоен, уверен в себе и, наверное, влюблен.
О встрече Сухово-Кобылина с Луизой и о последовавших за ней событиях писали многие и по- разному: кто-то пытался вывести Александра Васильевича в этой истории бездушным искусителем, соблазнившим юную модистку; кто-то бегло оправдывал его, не без ехидства замечая, что незачем было скромной девушке следовать неизвестно за кем в далекую неведомую Россию… Вряд ли нам удастся доподлинно узнать, как все это происходило. Да и нужно ли снова начинать бесцеремонно рыться в интимной жизни двух молодых людей, кажется, донельзя «разрытой» за прошедшие с того момента без малого полторы сотни лет и обросшей к тому же целым комом вымышленных, а может быть, и невымышленных подробностей?..
В очерке Власа Дорошевича первая встреча Сухово-Кобылина с Луизой описана в диалогах и читается как фрагмент художественной прозы, чуть старомодного любовного романа; так, словно автор был свидетелем ее. По мнению Леонида Гроссмана, Дорошевич слышал эту историю из уст самого Сухово- Кобылина, во что не очень верится, зная характер Александра Васильевича и его сохранившийся до последних дней жизни «лютейший аристократизм». Тем не менее она вполне традиционна (в рамках жизненных и литературных).
«В одном из парижских ресторанов сидел молодой человек, богатый русский помещик А. В. Сухово- Кобылин, и допивал, быть может, не первую бутылку шампанского.
Он был в первый раз в Париже, не имел никого знакомых, скучал.
Вблизи сидели две француженки: старуха и молодая, удивительной красоты, по-видимому, родственницы.
Молодому скучающему помещику пришла в голову мысль завязать знакомство.
Он подошел с бокалом к их столу, представился и после тысячи извинений предложил тост:
— Позвольте мне, чужестранцу, в вашем лице предложить тост за французских женщин!
В то „отжитое время“ „русские бояре“ имели репутацию.
Тост был принят благосклонно, француженки выразили желание чокнуться, было спрошено вино. Сухово-Кобылин присел к их столу, и завязался разговор.
Молодая француженка жаловалась, что она не может найти занятий.
— Поезжайте для этого в Россию. Вы найдете себе отличное место. Хотите, я вам дам рекомендацию? Я знаю в Петербурге лучшую портниху, Андрие первую, — у нее всегда шьет моя родня. Она меня знает отлично. Хотите, я вам напишу к ней рекомендательное письмо?
Сухово-Кобылин тут же, в ресторане, написал рекомендацию молодой женщине.
На этом знакомство кончилось.
Они расстались и больше в Париже не встретились.
Но в те времена верили еще в „русских бояр“.
Прошел год.
Однажды Сухово-Кобылин зашел в Петербурге к Андрие с поручениями сестры из деревни.
Поручение было исполнено, и Сухово-Кобылин уходил уже из магазина, как вдруг к нему подошла удивительно красивая женщина, служащая в магазине.
Лицо ее было как будто знакомо.
— Вы меня не узнаете? — улыбаясь, спросила она. — Я Симонн Диманш, помните, та самая француженка, которой год тому назад вы дали рекомендацию к этой фирме. Я поехала и благодаря вашей рекомендации получила место.
Она была очень красива.
— Но нам надо встретиться. Вы расскажете мне все подробно. Как бы это сделать? Не хотите ли со мной пообедать на этих днях? — спросил Сухово-Кобылин.
— У меня только один свободный вечер в неделю. Четверг. Как раз сегодня.
