система «Всемир» к этому моменту была почти полностью выстроена, она покоилась на трех китах: точном ощущении того, как и в какую сторону будет развиваться общественно-политическая жизнь России; завершенной трилогии, где в художественно-обобщенном виде представал путь разрушения личности; переосмыслении учения Гегеля.
К середине 1870-х годов Сухово-Кобылин, вероятно, окончательно утвердился в мысли о том, что государственная машина опасна для частного лица, а значит — преступны история и общественная жизнь, которые строятся по казенным правилам.
«Учение Всемир» — не попытка исцеления мира, не свод рецептов, а типичная утопия, разъясняющая, толкующая те отдельные положения, из которых складывается единая, целостная картина мира. Такая, какой ее видел и понимал Александр Васильевич Сухово-Кобылин… На сегодняшний день мы располагаем большим архивом, состоящим из сохранившихся фрагментов «Всемира», дневников, записных книжек, который так и не приведен в некую единую философскую систему, хотя начиная с 1944 года и литературоведы, и философы (первым занялся им исследователь И. Клейнер) пытались представить философию Сухово-Кобылина в целостности.
Может быть, это не представляется возможным не только в силу явной утопичности его взглядов или разрозненности доставшихся нам фрагментов?
Может быть, дело в том, что это —
Во всяком случае наиболее плодотворным представляется подход к этой проблеме Е. Пенской, опубликовавшей расшифрованные фрагменты «Всемира» и декларировавшей, что целью ее исследования «не является какая-либо интерпретация философских взглядов Сухово-Кобылина. Нам предстоит лишь наметить основные детали его альтернативной поэтики, постаравшись максимально привлечь совокупность архивных материалов, оказавшихся за пределами внимания литературоведов». Именно в таком обширном привлечении они, эти материалы, начинают совершенно по-особому «работать», переключая мысль и восприятие попеременно то в область художественную, то в область отвлеченно- философскую, тем самым выстраивая то, что оказывается для нас важнее прочего — целостность личности драматурга, философа, математика Сухово-Кобылина.
А все было для него действительно связано в один прочный узел. Помните содержание его университетского сочинения, удостоенного золотой медали? Юный Сухово-Кобылин писал о «равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам». И для его творчества образ моста оказался очень важным, скрепляющим различные точки, позволяющим переходить из одного пространства и времени в другое. Именно этот образ, как представляется, способствовал рождению особенных зрительных и ассоциативных рядов: ведь, стоя на мосту, можно увидеть два берега, два состояния…
Можно сопоставить историю культуры и историю философии, наконец, сделав из двух этих историй общий вывод.
Не случайно, как отмечает Е. Пенская, многие пассажи начинаются так: «Я стою на мосту…», и это особенно важно, потому что «идея „МОСТА“ и „ДУГИ“ является одной из ключевых в философских, историко-культурных построениях Сухово-Кобылина и автокомментариях к трилогии: „Дуги, скрепляющие три части драматического цикла“», — так он нередко начинает свои пояснения.
Изучая наследие Сухово-Кобылина, М. Бессараб расшифровала несколько миниатюр, содержащихся в черновиках философских сочинений, дневниках и письмах. Ряд этих миниатюр связан, как представляется, не только с философией и художественным творчеством Александра Васильевича, но и с его образом жизни.
«Сладость труда.
Римский император Диоклетиан — из низших классов народа — временами удалялся от власти.
Когда Максимилиан его убеждал возвратиться к правлению империей — он отвечал:
— Если бы я мог показать тебе капусту, которую я разводил в Салоне собственными руками, и дыни, и рощи, которые я насадил, то ты, наверное, не стал бы уговаривать меня променять такое счастье на власть».
Эта миниатюра представляет для нас интерес с нескольких точек зрения.
Во-первых, в ней «уточняется» позиция «лютейшего аристократа», которую Сухово-Кобылин сохранял на протяжении всей своей жизни. Да, он был аристократом по происхождению, по убеждению, по образу существования — упоминание о происхождении императора Диоклетиана здесь не случайно. Но Александр Васильевич не признавал безделия, считая его опасным, ведущим к полной деградации личности. На полях его философских статей встречается и поистине революционная фраза «Долой тунеядцев!». Он, наверное, и сам не променял бы своего счастья сажать лес и трудиться на земле на призрак относительного счастья властвовать над людьми.
Во-вторых, жизнь привела Александра Васильевича к убеждению, что истинную сладость жизни составляет один только труд — на земле ли, за письменным столом, но лишь труд способен одарить человека подлинным счастьем, ощущением неслучайности земного пути. «Только тот имеет право жить и быть гражданином, кто в поте своего лица добывает хлеб свой», — пишет он в дневнике. И добавляет: «Трудящийся человек устоит супротив скорби, забот, унижений и притеснений».
Это он знал по собственному опыту — как устоять, не поддаться. А значит — мог поделиться своим горьким знанием и с другими, возведя личный опыт в почти универсальную систему.
В своего рода философию.
В письмах конца 1870-х — начала 1880-х годов, адресованных Душеньке и ее детям, тоже много мыслей о том, как стать настоящим человеком, познающим счастье в труде. Ибо все остальные не имеют права называться людьми — они становятся паразитами, которые «заедают общество». Такого будущего для своих любимых племянников Александр Васильевич не хотел.
Миниатюра «Сладость труда», равно как и некоторые другие, содержащиеся в архиве Сухово- Кобылина, дают поистине бесценные свидетельства о его личности, до сей поры не понятой и не оцененной в полной мере, и о его учении, которое значительно шире философской системы, берущей начало от Гегеля и приведшей своего создателя к «неогегелизму».
Кто знает, может быть, если бы сохранилась в своей целостности его система «Учение Всемир», если бы были до конца расшифрованы и систематизированы его дневники, переписка, мы смогли бы оценить степень учительства Сухово-Кобылина, сравнив его с учительством Л. Толстого или Достоевского? И, возможно, перед нами открылась бы совершенно новая, очень интересная страница отечественной культуры, в которой всегда эстетика и этика жили нераздельно…
И, может быть, тогда мы в полной мере поняли бы, насколько же это, в сущности, пошло — интересоваться личностью и наследием человека-творца лишь с одной точки зрения: убил или не убил он свою возлюбленную?
1 марта 1881 года члены общества «Народная воля» совершили террористический акт, в результате которого был убит Александр II. На престол вступил Александр III. Снова повеяло новшествами, реформами, снова пробудились надежды.
Видимо, и у Сухово-Кобылина это событие вызвало какую-то тень надежды, потому что он обратился к новому министру просвещения, графу П. Н. Игнатьеву, с просьбой снять запрет с пьесы «Дело». После наконец-то проведенной судебной реформы это казалось (и оказалось!) возможным. Разумеется — с целым рядом поправок, на которые Сухово-Кобылин согласился. Он на многое готов был пойти, лишь бы увидеть своего «возлюбленного сына» на подмостках.
Разрешение было получено во второй половине того же, 1881 года. «Дело» пробило себе дорогу под другим названием — «Отжившее время», лишившись такого персонажа, как Весьма важное лицо; чиновники были превращены в подьячих, подверглись жесткому сокращению обличительные проповеди Ивана Сидорова и Нелькина. Сухово-Кобылин вынужден был пожертвовать некоторыми поистине ударными фрагментами пьесы: рассказом Ивана Сидорова об Антихристе и репетиции Страшного суда, фразой из письма Кречинского о взятке, которая «совершается… под сению и тению дремучего леса законов», фразой о «старом шуте Законе» с «Иудиным кошельком» на шее…
Уступок было много, но пострадать, как казалось тогда Александру Васильевичу, стоило — пьесу незамедлительно приняли к постановке два московских театра, Малый и Русский театр, созданный А. Ф. Федотовым и Ф. А. Коршем.
