халатах, в стоптанных шлепках — вид имели затрапезный; в-третьих, пришли по делу, а не за приглашением на танец.
Редактор повернул голову, неприветливо буркнул: «Здравствуйте!» Видимо, мы помешали ему, явились в неподходящий момент. Я готова была податься в коридор, не теряя ни минуты. Но его взгляд вдруг задержался на мне несколько больше, чем этого требовала ситуация. Я поняла, что краснею. Редактор едва заметно улыбнулся. Спросил нормальным голосом, без раздражения:
— Из какого цеха?
— Из пятого, — ответила Люська и прошла на середину комнаты, виляя бедрами, как манекенщица в демонстрационном зале ГУМа.
— Кадры Широкого, — сказал редактор.
— Совершенно верно, — Люська расплывалась в улыбке и щурила глаза, будто рассчитывала на поцелуй.
— Что у вас стряслось?
— Андрей Петрович, мы принесли фельетон.
Редактор поправил шарф, зябко поежился. Сказал:
— Давайте. Не подходите близко, гриппую.
Я протянула ему конверт. Он быстро просмотрел рисунки, бросая по одному на пишущую машинку. Усмехнулся откровенно и произнес:
— Какой идиотизм!
У меня екнуло сердце. Я подумала — сейчас упаду. Он все понял. Как-то виновато заспешил:
— Я не о фельетоне. Я о стульях. Фельетон — молодцом! — Опять поправил шарф, потер подбородок. Словно рассуждая вслух, сказал:
— Четыре клише заказывать. Дороговато. Но ничего. Надо! Ваша работа? — он обращался ко мне.
— Моя.
— Вы недавно на фабрике? Я не знаю вашей фамилии, — он говорил будто бы извиняясь, но вместе с тем голос, который я слышала, был голосом человека, уверенного в себе. Мне было лестно, что он хорошо оценил мой труд, что он говорит именно со мной, а не с Люськой.
— Меня зовут Наташа — сказала я.
— Буров, — представился он. И добавил после паузы, — Андрей.
— Значит, можно располагать, — напомнила о себе Люська.
— Можно, — ответил Буров.
— До свиданья, — сказала я.
— Именно... до свиданья, — подчеркнул Буров. — Я надеюсь, что это не последние ваши рисунки для «Альбатроса».
— Не знаю, — смутилась я.
В коридоре Закурдаева спросила:
— Ну, как кадрик? Журналист. Университет окончил.
— Счастливый, — сказала я.
— Конечно, — согласилась Люська. — У дирекции на виду. Как собрание, всегда в президиуме. И вообще... Газета — это тебе не за конвейером вкалывать! — Люська махнула рукой. — Пойдем Шмоню обрадуем. Он же говорил, не опубликуют.
— Не опубликуют, — стоял на своем Широкий. Без гнева, без крика, с улыбочкой, адресованной несмышленым (следует понимать: Люське и мне). — Ну, представьте, был бы я директором фабрики. Зачем бы я стал в своей собственной газете опубликовывать фельетон против заведующего АХО.
Широкий уже хохотал. И слезы, как бусинки росы, блестели в уголках его глаз.
— Газета — не собственность директора, — напомнила я.
— А чья? Чья она собственность? Моя? Или Люськи Закурдаевой?
— Фабкома, парткома, — упрямо стояла на своем я. — Комитета ВЛКСМ...
— Грамотные, — Широкий вытер лицо платком. Протяжно выдохнул воздух. Сказал, теперь без смеха: — Дети вы малые. Фабком, партком, комитет ВЛКСМ обязаны поддерживать авторитет руководителей всех рангов, а не подрывать его.
— Скажите, Георгий Зосимович, — не унималась я. Уж больно порядочным человеком показался мне редактор Буров. И не хотелось верить, что он обманывает. — А как же критика и самокритика?
— Марш к станку! — махнул рукой Широкий, показывая на дверь.
...В понедельник следующей недели вертящиеся стулья на поролоне стояли в нашем цехе. Во вторник вышла, газета «Альбатрос». В конец второй полосы рядом с заметкой «Пользуйтесь услугами сберегательных касс» был помещен фельетон в рисунках «Вай! Вай! Вай!».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1И классы и коридоры школы рабочей молодежи ничем не отличаются от классов и коридоров обычных дневных школ. Пожалуй, лишь запах табака здесь более приметен, да на вешалке в гардеробе много шляп и меховых воротников. Для рабочих девчонок школа не только учебное заведение, где они черпают знания, для них школа еще и место, где они проводят каждый второй вечер недели. Своего рода клуб, в который хочется прийти одетой не хуже других.
Вот почему по понедельникам, средам, пятницам я наряжаюсь на работу, как в театр. Моя школа рядом с «Альбатросом». После смены мне удобнее посидеть до начала занятий в читальном зале, чем трястись на электричке в Ростокино, чтобы переодеться.
Вещей хороших у меня — даже нельзя сказать раз-два и обчелся, их просто нет. За исключением пальто. Пальто я взяла в кредит летом, в магазине готового платья на Маленковской. Ездила туда недели три. Наконец выбрала, решилась. Пальто темно-бордовое. Воротник аккуратненький. Из норки. Крохотный, но вполне приличный и современный.
Мне бы еще хороший шерстяной костюм. Но шерстяные костюмы и стоят недешево, и на прилавках не залеживаются.
Вечерами в моей комнате часто стучит ручная швейная машинка. Она совсем древняя. Мама купила ее у какой-то старухи еще до войны. На черном теле машинки золотом нарисован сфинкс с крыльями и золотом написано слово: «Singer».
Машинка работает безотказно. Я комбинирую. Расширяю свои школьные платья. Перекраиваю мамины. «Голь на выдумки хитра» — это мама точно говорила. А еще она говорила: «Для бедного и жук — мясо». Маленькая, я всегда смеялась, услышав эту пословицу. Ну, разве жук — мясо?
— О! У Наташки опять новое платье! — воскликнет завтра кто-нибудь из девчат.
Конечно, новое.
Ни на фабрике, ни в школе никто не узнает, сколько часов колдовала я за машинкой, пока из старого платья получилось новое.
— Дитя, ты прирожденная портниха! — заявила однажды Полина Исааковна, покачав своими богатырскими плечами. — Может, я дала маху, устроив тебя на фабрику. Может, тебе удобнее в ателье...
— Нет, — сказала я. — Я не хочу уходить с фабрики.
— Почему? — удивилась соседка.
— Я привыкла.
— На привычку есть отвычка. Ты же любишь шить!
— Да, конечно, но я люблю шить только для себя.
— Это другое дело. Вопросов нет.
