— Я еще не думала.
— Могу устроить тебя лаборанткой в наш институт.
Но Викина мама возразила:
— Лаборанткой? Нет. Оклад все-таки очень мал. Нужно поискать.
— Нужно поискать, — согласился Викин папа. — Но самое лучшее не искать, а кончать школу. В конце концов, ты еще девочка. И если бы мама могла слышать наш разговор, она бы сказала тебе: оставайся с Викой.
Может быть, может быть... Но мама не могла слышать нашего разговора...
...Домой меня провожал Юра. Он произнес за всю дорогу две фразы.
Первую в начале пути:
— Разреши взять тебя под руку.
Вторую возле самого дома:
— Ты поступила правильно. Молодец, Наташа...
Хоронили маму соседи, сослуживцы из домоуправления, девчонки и мальчишки из нашего класса. В день похорон неожиданно ударила оттепель. На Планерной было много луж, длинных и темных.
Каркали вороны. Они кружились большой стаей, медленно, будто неохотно помахивая крыльями. И звуки, которые они издавали, были похожи на скрип ржавых дверных петель.
Пахло болотом, гнилой травой, хвоей...
На другой день после похорон я последний раз пришла в школу.
Школьный родительский комитет собрал для меня сколько-то денег.
— Ты учись, — говорили девочки какими-то постаревшими голосами. — Мы поможем. Будешь каждый раз обедать у кого-нибудь из нас. И ужинать тоже.
Я упрямо качала головой и не улыбалась...
Настенька Шорохова, молчаливая, замкнутая девочка, стойко учившаяся на тройки, обняла меня за плечи, подвела к окну. И, глядя сквозь стекло, за которым лежала припорошенная снегом улица, сказала тихо и отрешенно:
— Если бы можно, я поменялась бы с тобой местами. Как мне все надоело.
Ее лицо казалось застывшим, неживым, точно у манекенов в витринах магазинов. Помолчав так с полминуты, Настенька брезгливо оттопырила губы, повернулась ко мне, сказала, словно процедила сквозь зубы:
— Бросай школу. Ой! Бросай... Это я тебе советую...
В те дни мне пришлось выслушивать много советов.
Полина Исааковна сказала:
— Деточка, не забудь перевести на себя квартирный ордер. Если будут трудности, сообщи мне...
Сосед Гриша предложил:
— Айда к нам на стройку. Все равно же тебе работать. В бригаду отделочниц устрою. Девчата там веселые.
— Нет, нет, — возразила Полина Исааковна. — Стройки, это, конечно, очень благородно. Очень почетно. Но это, деточка, не для тебя. Цемент, бетон, раствор! Грубая, грязная униформа. Нет, нет... Мой племянник Лева работает главным инженером обувной фабрики «Альбатрос». Он устроит тебя. Им нужны ученицы... Смотри сама: как не достигшей восемнадцати лет, тебе надлежит шестичасовой рабочий день, месячный отпуск... Заработки на фабрике очень приличные. Каждый хороший рабочий получает больше, чем инженер. Фабрика имеет свою вечернюю школу, вечерний техникум и даже институт. Деточка, я прожила не один год на этой твердой земле. Сомнения и колебания с твоей стороны излишни. Кто ты сейчас? Бедная, несчастная сирота. В глаза не видевшая своего родного отца, убитого на фронте. А на фабрике — ты станешь рабочим человеком, со всеми привилегиями, вытекающими из этого положения. Каждый знает, в нашей стране рабочее звание не последнее.
Она говорила запальчиво, очень уверенно. Говорила так всегда, по любому поводу — малому, большому, и руки ее двигались быстро, и пальцы. И глаза были, как книга, только читай. Не знаю, могли ли мужчины при такой полноте считать ее красивой женщиной, но обаяние не обошло стороной Полину Исааковну. Это точно.
Племянник Лева давно не работает на «Альбатросе». Переведен в министерство. Однако никогда не забуду, как он встретил меня.
Я не догадалась раздеться в гардеробе. Пришла в кабинет главного инженера в платке, обсыпанном снегом, в пальто. Кабинет поразил меня желтым, необыкновенно натертым паркетом, и тишиной, которая не стояла, не висела, а присутствовала в кабинете, будто живой человек. Лева встал из-за стола и пошел навстречу. Туфли у него были на мягкой резине или даже на войлоке, потому что он шел совершенно неслышно, точно не касаясь пола. От духоты и волнения я почувствовала слабость и подумала, что могу упасть.
Лева остановился шагах в трех от меня, скрестил на груди руки. Спросил весело:
— Как же тебя зовут, снегурочка?
— Наташа.
— И сколько тебе годков, Наташа?
— Семнадцатый...
— Кем же ты хочешь у нас работать?
— Не знаю.
— А что ты умеешь делать?
Я чуть заметно пожала плечами, а потом не очень уверенно сказала:
— Рисовать.
— Все-все?
— Не все, но многое...
Чуть поджав нижнюю губу, отчего лицо стало озабоченным, как у соседа Гриши за день до получки, племянник Полины Исааковны спросил:
— А шрифт писать можешь?
Я кивнула.
Лева взял меня за локоть, подвел к своему столу.
— Садись. Тушь, перо, бумага. Пиши: «Объ-яв-ле-ние...»
Это было похоже на игру. И волнение исчезло. И голова у меня не кружилась больше. В школе я была бессменным художником стенной газеты, кроме того, почти ежедневно приходилось писать объявления по поводу занятий различных кружков, родительских собраний, лекций...
— Превосходно, — сказал Лева. — Превосходно! И совсем не в порядке комплимента. Идите за мной, Наташа.
Далеко не каждую поступающую на работу в отдел кадров приводит главный инженер. Лева привел меня лично сам. Мы шли по коридору, спускались по лестнице. И все, кто проходил мимо нас, разглядывали меня с любопытством, как кинозвезду на фестивале. А Лева разговаривал с подчеркнутым уважением, будто не я, а он пришел устраиваться на работу.
Возле двери начальника отдела кадров была очередь, куцая, но все же очередь. Разумеется, мы не стали спрашивать, кто последний. Лева просто толкнул дверь и пропустил меня вперед.
Когда мы вошли, все, кто находился в комнате, вдруг встали.
— Оформите младшим бухгалтером в пятый цех, — сказал Лева.
Начальник отдела кадров, сухопарый, неопределенных лет мужчина, как-то очень по-военному ответил:
— Будет сделано!
— Хочу на конвейер, — сказала я.
— Конвейер — это не Гагра, — пояснил Лева. — Конвейер от тебя никуда не уйдет. А пока порисуешь, попишешь плакаты, объявления... Присмотришься к людям, к работе... И тогда выбирай себе профессию. Все дороги открыты. Как знать, может, через десяток лет на моем месте окажешься. Или даже на месте директора.
