Он вызвал меня утром. Без всяких эмоций, словно регулировщик уличного движения, протянул руку. В руке — рапорт начальника охраны.
Кабинет от края до края заполняла тишина: так зеленоватая, неподвижная вода заполняет аквариум. Окна еще дремали под кремовыми шторами. И стулья понурились, как утомленные за ночь сторожа.
— Обращаюсь к вам, как к члену парткома. Что вы думаете по этому поводу? — голос у Луцкого был поставлен завидно, под стать диктору телевидения.
— Я думаю, провокация.
— Иными словами, вы верите в то, что кто-то в порядке шутки или мести положил Широкому в портфель три левых ботинка разных размеров?
— Да, верю.
— Так шутки или мести? — равнодушно, но громко спросил Луцкий.
— Вчера было не первое апреля, сегодня не второе.
— Я знаю, какое сегодня число, — Луцкий смотрел на меня не мигая.
Я смутилась под его взглядом, кажется, покраснела. Однако сказала:
— Почему бы и нет?
— Что нет?
— Почему бы вам, директору объединения «Альбатрос», не знать, какое сегодня число?
Он усмехнулся непонятно чему — то ли моим словам, то ли каким-то своим тайным мыслям. На несколько секунд опустил глаза, смотрел на календарь, радужно-серый, отпечатанный Гознаком на денежной бумаге, потом вновь перевел взгляд на меня:
— Значит, месть?
— Скорее всего, да, — ответила я.
— У Широкого есть враги? — спросил Луцкий с некоторым оттенком удивления, легким, как дымок маленького костра.
— Я не знаю, есть ли враги. Для меня враги существуют только в книгах и фильмах: фашисты, белогвардейцы. Но люди, недовольные Широким, в цехе есть.
Луцкий подпер высокий свой лоб ладонями и вздохнул откровенно и тяжело. Сидел так долго. Молчал. Потом шумно встал. Подошел к окну и решительно раздвинул шторы. Голубое небо за стеклами смотрелось, словно цветок.
— Однажды я уже предлагал вам, — сказал Луцкий, стоя вполоборота к окну. — Пойдете начальником цеха?
— Вместо Широкого?
— Вместо Широкого.
— Но... Он хороший работник. Опытный.
— Хорошего, опытного работника мы всегда найдем где использовать.
— Нет, не пойду.
— И это отвечает коммунистка?
— Вы спрашиваете. Я отвечаю. Я имею право отвечать честно?
— Имеете.
— Тогда о чем разговор?
— Разговор о деле. О нашем общем с вами деле.
У него был совсем другой голос, чем у Бурова. Другой не только в смысле тембра. Даже очень интересные мысли Буров всегда высказывал однотонно, несколько тягуче, как посредственный лектор. Голос же Луцкого был насыщен разными тонами, словно радуга разноцветьем. Последнюю фразу он произнес почти дружески, интимно, она казалась неуместной для официальной кабинетной обстановки, но вместе с тем будто бы приподнимающей наш в общем-то сугубо производственный разговор до хорошего человеческого откровения.
Похоже говорила моя мама. Она произносила самые обыкновенные, много раз слышанные слова так, будто секунду назад их придумала: «Мыло серо, да моет бело».
А я не любила мыться с мылом. Мыло принимала за бедствие. И всегда, приведя меня к раковине на кухне, мама не забывала произнести эту нехитрую пословицу, которую я, конечно, помнила, но которая в устах мамы, вновь и вновь поражала меня своим звучанием, неожиданным, неповторяемым.
— Вы должны подумать над моим предложением, — это уже был иной Луцкий, деловой, расчетливый. Руководитель. — Виноват ли Широкий, нет ли — история с туфлями говорит о том, что он пересидел на должности начальника цеха.
— Надо выслушать его.
— Заслушаем на парткоме.
— Мне можно идти?
— Да, — сказал он.
Но, когда я встала и отодвинула стул, Луцкий вдруг поинтересовался:
— Куда все-таки уехал ваш супруг?
— Не знаю. Он адреса не оставил.
Луцкий как-то странно, словно вдруг именно сейчас ему пришла неожиданная мысль, чем-то связанная со мною, посмотрел на меня. Спросил мягко и, до испуга, участливо:
— Тоскливо?
— Невесело, — призналась я, хотя еще секунду назад и не думала, не гадала откровенничать с директором про свое личное.
— Все так знакомо... Сам уже восемь лет один. Придешь домой... И порой хоть лезь на стену, — Луцкий грустно улыбнулся, покачал головой.
— Так... я пошла, — произнесла почему-то нерешительно.
— Да, да... Всего доброго, Наталья Алексеевна, — точно очнувшись, обычным директорским тоном сказал он.
По дороге в цех, когда я шла тихими коридорами административного корпуса, фабричным двором, где даже осень не могла выветрить запаха кожи, лестницами с обкрошенными ступеньками, я все время думала о том, кто же так зло и неумно мог подшутить над Широким и почему Луцкий, кажется, рад этому. Впрочем, последнее можно объяснить так: директор недоволен работой начальников цехов. Несколько раз он высказывался в этом духе на парткоме. Он считал, что начальники всех цехов без исключения недостаточно серьезно относятся к научной организации труда, что повышение производительности труда порой достигается лишь за счет работы в субботние дни, работы полуподпольной, потому что она не оформляется приказом по фабрике, а выпущенная в субботу обувь плюсуется к недельной выработке, будто бы сделанной в те же рабочие дни. Луцкий считал это недопустимым. Он утверждал, что такая практика — прямой результат неумения руководителей наладить работу коллектива. Начальники цехов в свое оправдание говорили примерно одно и то же: «План есть план, а как выполнять его — нам в цехе видней». В такой ситуации Луцкий, вероятно, был заинтересован примерно наказать Широкого.
Анна Васильевна Луговая как-то заметила:
— Луцкий обязан изменить положение на фабрике, даже если ему придется отказаться от услуг всех старых начальников цехов.
— Может, и не самым передовым методом, но старые начальники обеспечивают выполнение плана. И даже какое-то его перевыполнение. А где гарантия, что новые начальники смогут повернуть дело в лучшую сторону? — возразила я.
— Кадры — это вопрос вопросов. И не только на вашей фабрике.
Разговор оборвался, потому что кто-то позвонил Анне Васильевне, и я ушла из райкома, куда приходила уточнить план партийной учебы, за которую я отвечала на фабрике.
Думая о происшествии, приключившемся с Широким, я попыталась вспомнить события вчерашнего дня, события, происходившие в цехе. Ибо, конечно, положить в портфель Широкого ботинки мог только свой человек, имевший доступ в кабинет начальника. И сразу... Память подбросила три маленькие сценки, казалось бы и не связанные между собой.
Фрося Каменева с большим свертком из грубой желтой бумаги склонилась над тумбочкой Закурдаевой
