— И очень хорошо сделали.
— Наталья Алексеевна, мы не маленькие дети.
— Я это понимаю, Борис Борисович. Потому и не пришла на пароход. Извините меня, вышло немного по-детски, но иначе я не могла.
— Наталья Алексеевна, — он приблизился ко мне и сделал движение, словно хотел обнять.
Но в кабинет кто-то вошел. Я не видела кто, потому что стояла к двери спиной.
Луцкий закричал:
— Я же предупреждал, что занят. Занят!
Лицо его стало совсем некрасивым. Я предусмотрительно отступила назад. Произнесла с расстановкой:
— Не на-до...
Луцкий протер ладонью глаза. Сказал тихо, но твердо:
— Видимо, у вас кто-то есть.
— Кто есть? — не поняла я.
— Друг.
— Да, да... Есть, конечно, есть, — я говорила торопливо, боясь, что он разгадает мою ложь. — Даже два друга. Зачем же вам быть третьим?
— Вы ведете себя, как глупая, — сказал он брезгливо, повернулся и пошел к столу...
— Анна Васильевна, — я говорила почему-то шепотом. — Не могу больше работать на «Альбатросе».
— Ты очень-очень любишь свою профессию?
Раньше она никогда не спрашивала меня об этом. Раньше разумелось само собой, что мне нет жизни без обувной фабрики, что сапожное ремесло — мое призвание.
— Я попала на фабрику случайно. Меня устроила соседка, вернее, ее племянник.
— Ну, а институт?
— Институт вечерний, от фабрики... — слова показались мне неубедительными. Я поспешила пояснить. — Нет, я, конечно, люблю фабрику. И свою специальность, но не настолько, чтобы терпеть Луцкого. Есть и лучше фабрики: «Парижская коммуна», «Буревестник»...
— Это другие районы, — прервала Луговая озабоченно, словно это были другие страны, — Нет, нет... У меня давно была мысль взять тебя в райком инструктором. Но, честно говоря, не поднималась рука отрывать тебя от производства. Сейчас же, когда ты сама решила, сомнения излишни. Ты для нас просто находка: молодой специалист с опытом партийной, профсоюзной и производственной работы.
— Какой у меня опыт? — не от скромности, а скорее с перепугу спросила я.
— Не скажи... Я до сих пор помню твое выступление на партийном фабричном собрании.
— Выступление... Написал-то его Буров.
Луговая засмеялась:
— Об этом я догадалась сразу... А душа?.. Душу-то ты свою вложила...
У выхода повстречался какой-то, похожий на грибок, мужчина в пышной каракулевой шапке.
— Какая удача! Анна Васильевна, — говорил он басом. — Самим богом вы мне посланы. Механический завод вновь срывает поставки...
— Ну и что? — не останавливаясь, спросила Луговая.
— Срывает... — повторил мужчина.
— А вы, Акулов, для чего пост занимаете? Для чего? Для того, чтобы извещать о неполадках райком? Так это могла сделать и ваша секретарша, государство ей гораздо меньше платит.
— Э... Э... — пытался что-то сказать «грибок» в свое оправдание.
— До свидания, — сказала Луговая. — И помните: план спросим не только с механического завода, но и с вас.
— До свидания, Анна Васильевна, — мужчина почтительно приподнял свою каракулевую шапку.
— Пошли, Наташа... Значит, решено.
Шел мокрый снег. Снег с дождем. Из-под колес троллейбуса летели густые брызги в утро, которое за прилетевшим, стеклом казалось фиолетовым.
Троллейбус вез меня к новому месту службы. Вез меня, и мою робость, и тоску по «Альбатросу», и тревогу: как она сложится, моя судьба, на новом месте? Мама частенько говорила: хорошо там, где нас нет.
Хорошо... Хорошо...
ЭПИЛОГ
Шум увядал. Когда электричка набирала скорость и деревья поспешнее убегали в солнечный свет, грохот колес становился приглушеннее, словно не мог угнаться за поездом. Желтые пятна, разбросанные запыленными окнами, перемещались по вагону медленно; вместе с ними так же медленно двигались резкие тени от деревянных, прогретых солнцем сидений, большей частью пустых. Электричка была полуденная, и народу в ней ехало немного.
Я сидела у окна с теневой стороны, прикрыв глаза широкими зеркальными очками. И мне казалось, что я совсем одна. И ощущение пространства и времени было нечетким, как в сновидении. Вдруг подумала: за два года разлуки с Буровым я так и не могла разобраться в своих чувствах к нему. Ну ладно, пусть не в чувствах, пусть только в отношении к человеку, который, согласно брачному свидетельству, до сих пор считается моим мужем.
Я вышла за Бурова совсем еще молодой девчонкой. И десять лет разницы в нашем возрасте высветили наш союз отнюдь не розовым светом. Это вовсе не значит, что все у нас было уныло и официально, как в храме. Но ощущение покровительства — старшего к младшему — осталось надолго. Потом где-то вдруг бесконечные разговоры о работе «над вещью», вызывавшие у меня раньше чувство восторга и восхищения, стали восприниматься как самая рядовая болтовня. Я заметила, что Буров повторяется в суждениях, остротах, сравнениях. Выяснилось, его сокурсники по университету уже достигли в жизни гораздо большего... И тогда я посчитала себя вправе покровительствовать ему, Бурову.
Но он с этим не согласился. Начались бесконечные споры, препирательства, упражнения в остроумии...
— Вынес бы ты ведро.
— Оно еще пустое.
— Пустое?! Сними очки и протри их платочком.
— Думаешь, ведро от этого потяжелеет?
— Ничего не думаю. В нашей семье ты один думаешь за двоих.
— К сожалению, как и тишина, — это в прошлом.
— Тебя раздражают звуки моего голоса?
— Я предпочитал бы слушать симфонию Шостаковича.
— А я — Георга Отса.
На другой день Буров подарил мне проигрыватель и долгоиграющую пластинку эстонского певца.
«Свадьба скорая — что вода полая», — говорила мама. Только пословицы, как грибы. Сами в лукошко не прыгают. Их искать надо. Пусть не в лесу, но в памяти. А память у меня привередливая: что ей не нравится, быстро забывает. Может, так легче жить, если не помнить плохого, если не носить зло под сердцем, точно камень.
— Ты отходчивая, — сказал однажды Буров. — В этом твое счастье.
— А я думала, мое счастье — это ты.
