—Сягоння законным, падравняем и потым можам выкликаць дзяржавную камиссию для падписаная акта аб прыёме абъекта в эксплуатацыю.
—Если бы такие объекты, как наш, принимали комиссии, знаешь, сколько нужно было бы людей?
—Не, братка, не кажы. Таких абъектав, як наш, не вельми шмат. Другая справа, ци мэтазгодна вызываць камисию, кали мы сами сабе камисия.
—Лев Яковлевич будет председателем комиссии, а мы с тобой, Михась, членами. Как ни как Лев Яковлевич у нас, можно сказать, военный инженер, и кому, как не ему, легче разобраться в этих делах.
И хотя все мы, в том числе и Лев Яковлевич, понимали, что разговор о нашей комиссии, не более чем шутка, сам Танчук отнесся к этому вполне серьезно.
—Принять— то мы примем, а вот как нам замаскировать все это? Маскировочных сеток у нас нет.
—Саправды, як жа мы не надумали аб гэтым?
—Придется, Михась, отбить радиограмму с просьбой разрешить тебе выезд в штаб за получением маскировочных сеток.
—У Льва Якавлявича гэта атрымливаецпа лепш, яго и трэба накираваць.
—Как, Лев Яковлевич, согласен?
—И что б вы делали без меня? Ладно, отбивайте свою радиограмму, а я пока со своими помощниками буду справляться с этим оставшимся кусочком,— и Танчук показал нам нерасчищенную часть траншеи.
Думая о своем маленьком коллективе, я все чаще спрашиваю себя, Что нужно, чтобы воин был не просто бойцом, не просто исполнительным краснофлотцем и даже не только сознательным человеком, но еще и личностью, в которой проявлялось бы творческое начало. Одно дело, когда человек должен просто выполнять требования воинского устава, более того, выполнять с сознанием долга перед отчизной, и совсем другое, если, кроме этого, он ощущает и свою значимость в коллективе, видит, что коллектив обойтись без него не может. И пусть каждый ощущает это по-разному, важно, чтобы выполнение долга сочеталось с интересным для человека делом. С Танчуком этот вопрос решился просто. Лев Яковлевич, что называется, нашел себя в подрывном деле. Он увидел перед собою цель. Правда, не сразу, а после некоторых раздумий, особенно после того, как о его заурядных способностях отозвался в обидной форме Музыченко. Я представляю, как будет чувствовать себя Лев Яковлевич после окончания наших работ. Он поедет в штаб дивизиона, достанет маскировочную сеть, укрепит ее над траншеей и площадкой. После этого он станет на вахту и с гордостью будет посматривать на дело своих рук и разума. Конечно, он не станет отрицать, что расчищали траншею все. Но сознание того, что без его творческого труда мы не сделали бы и десятой части того, что удалось нам сделать, будет укреплять его чувство собственного достоинства, сплачивать его воедино с коллективом.
О Лученке много говорить не приходится. Это особый человек. Я не знаю, как бы сложилась моя личная судьба, если бы не моральная чистота, непримиримость к подлости и лицемерию, стойкость и принципиальность Михася. Когда политрук спрашивал, за что избил меня Звягинцев, я, возможно, так и не сказал бы о причине этого конфликта. А при такой ситуации неизвестно, как бы повернулись мои личные дела и стал ли бы политрук возиться с моей личной персоной. Но при всем этом у Лученка есть большое дело, которым он увлечен, Михась— комсорг, которого все уважают, на которого всегда можно положиться и который никогда не подведет, как бы трудно ни было ему самому.
Леферу тоже есть чем гордиться. Это он первый открыл траншею и сделал при очистке ее столько, сколько, может быть, не сделали и двое. Сугако видит во мне товарища, с которым можно делиться своими мыслями, не опасаясь, что эти мысли могут потом превратиться в предмет насмешки. Правда, с тех пор, как меня назначили на должность командира отделения, Лефер не решается приближаться ко мне, а у меня еще не нашлось времени поговорить с ним как следует. Но это дело поправимое. Закончим расчистку траншеи, и за дело. Надо же выполнять поручение политрука. А поручение трудное. Легко сказать, очистить от религиозного мусора голову Лефера, очистить от того, что годами да еще с детства, когда душа человека особенно восприимчива, укреплялось, наслаивалось пласт за пластом, как каменная порода в нашей траншее. Одними словами Лефера теперь уже не переубедишь, нужны доводы покрепче слов, факты, которые били бы не в бровь, а в глаз. А где их возьмешь в это время, когда мы находимся в состоянии боевой «готовности два», когда мы работаем, едим и спим, не снимая с себя ремней с патронташами?
Приятно удивил меня во время экскурсии Музыченко. Откровенно говоря, я не ожидал от него такого смелого поступка. Не раздумывая прыгнуть вслед за провалившимся в подземелье учеником, на это действительно не каждый решится. Мне кажется, что на него в тот момент сильно повлияло присутствие десятиклассников. Совершить прыжок в подземелье на глазах полсотни ребят, половина из которых миловидные девушки, это значит стать героем дня. Разве не приятно парню увидеть восторженный взгляд какой-нибудь сероглазой красавицы? Но, конечно, далеко не только это руководило поступком Петра. Человек попал в беду, и его надо выручать. Как тут остаться равнодушным воину, на котором форма— символ мужества и отваги. Такой в бою не подведет, не оставит в беде.
Севалина я знаю мало. Его путаные разглагольствования о личности кажутся мне этакой бравадой, которая рассчитана на не очень разборчивых девиц с чувствительными сердцами. Интересно, как бы он повел себя в серьезном деле? Вообще-то парень он, наверное, не из трусливого десятка. Мне перед ним немного стыдно. Хотя что я мог сделать в том сложном запутанном деле? Бывает же, что ситуация так неблагоприятно складывается для человека, что все, кажется, против, ни одного оправдывающего аргумента. В истории криминалистики, наверное, немало случаев так и не опровергнутых ложных обвинений в каком-нибудь преступлении. Но нам все-таки повезло: удалось выручить парня из беды. По-моему, он оценил это и теперь относится к нам без прежнего высокомерия.
Беспокойство вызывает Звягинцев. И вовсе не потому, что когда-то он оскорбил меня, а затем провоцировал на драку, и даже не потому, что в последнее время был заодно с моим обидчиком Демидченко. Больше всего Семен беспокоит меня тем, что стал замкнутым. Раньше бывало вспылит, поднимет крик, а теперь все делает молча. Если кто-нибудь и отпустит шутку по его адресу, он все равно промолчит. Лишь глаза в темных орбитах сверкнут недобрым блеском да тут же и погаснут. Раньше бывало Музыченко устраивал с ним словесные турниры, а теперь и он избегал вступать с ним в разговоры. Семен не пререкается, выполняет все приказания, не делая при этом никаких замечаний. Кажется, этому надо бы только радоваться. Меняется человек в лучшую сторону. А меня как раз именно это и беспокоит. Замкнулся и неизвестно, что у него на душе. Я уже пытался поговорить с ним по душам, но лучше бы и не начинал этого разговора. «Хватит!— зло ответил он.— Досыта уже наговорились. Ничего, придет еще время, кровью будете харкать». Поставить бы его тогда по стойке «смирно» и спросить: «Как вы смеете так разговаривать с командиром!» Но нельзя. Я сам начал этот разговор в неофициальной обстановке, надеясь на взаимопонимание. Но понимания с его стороны я не встретил и откровенной беседы не получилось. Только и смог ему сказать: «Зря ты, Семен, так».— «Ничего не зря!— и Звягинцев вложил в свой ответ всю злобу.— С вами иначе нельзя». Советовался я и с Лученком, просил его поговорить с Семеном. «А ты сам прабавав?» — «Пробовал да лучше бы и не начинал. Озлоблен он дико».— «Гэта дрэнна,— согласился Михась.— Паспрабую тады я». Через несколько дней Лученок сказал мне: «Я думав, што ты перабольшваеш. Аказалась, не. Я таксама атрымав ад варот паварот. И ты разумеет, якую линию взяв сцярвец? Што належыць па уставу,— гаворыць,— я все раблю. А в душу пускаць усякага неабавязкова». По-человечески жаль Звягинцева. Но что поделаешь? Остается только одно— держаться объективно.
Наконец полностью закончена расчистка траншеи. Танчук привез из штаба маскировочные сетки с лоскутками материи под цвет неприметных камней. Сетку закрепили с помощью металлических прутьев над траншеей и площадкой перед входом в радиорубку.
—Вот теперь попробуй обнаружить нас!— восторженно заметил Лев Яковлевич.
—Да кому ты нужен со своей рыбачьей сеткой,— презрительно сказал Звягинцев.— Что малые дети, радуются всякой чепухе.
—Ты, Семен, или дурак, или паскудный человек.
—Зато вы все умные и благородные.
—Жалеешь, небось, что твоего единомышленника Демидченко турнули отсюда?
—Жалею,— откровенно признался Звягинцев.— И еще жалею, что Васька не упек кое-кого в трибунал.
—Нет, не такой уж ты дурак, Сеня. Просто паскуда.
Под вечер снова была объявлена «готовность один». Никто не ложился спать. Все находились в
