— Поставить в известность хотел, чтобы концы обрезать.
— А откуда там фраза: 'Приезжай на Пасху, может у нас еще не все потеряно'.
— Это не так плоско надо понимать.
— Ну, вот что: вы тут между собой решайте, будете вместе жить или нет, а вечером чтобы были у меня. Оба. Будете ответ держать.
Хлопнула дверь. Я продолжала возиться с бельем, взбивая густую пену. Возможно, я переборщила с порошком, и пена, расширяясь, сползала к коленям. Мишкины джинсы, в которых я была потому, что, оказывается, подарила свои красные, полоснув два раза ножом, Марине, вымокли и стали противными. Нужно было переодеться, и к тому же духота в ванной доводила меня до тошноты. Поэтому я пошла в спальню. Помню чувство нереальности, которое возникло у меня при виде гитарного чехла, который валялся, скомканный, на полу возле стула, где сидел Нагвалев с чайным стаканом — а ведь я, заходя сюда перед тем, подняла чехол с этого точно места и спрятала, аккуратно сложив, в шифоньер.
Пока я переодевалась в спортивки, Мишка, слабо пошевелившись, промолвил:
— Пожалуйста, Ксена, ничего не трогай. Вот посмотри: лежит на книжной полке пустая пачка от 'Cammel' — это не просто так, это память. Вот так вот, на боку она всегда и была тут.
— Скажи, Миша, что ты от меня хочешь? Я выпалила это неожиданно для себя. И не смогла устоять на ногах, привалилась к спинке кровати. Держась за нее, медленно села. Не знаю, почему этот разговор был там болезненен для меня, ясно же, что мы с Нагвалевым не любили друг друга. Наверное, больше всего меня интересовало, насколько люди честны со мной.
— Если ты ошибся, Миша, скажи. Я пойму тебя.
Мишка, не шевелясь, молчал. Мне было тяжко говорить, потому что я чувствовала, что было его вопросами. Но несло меня. Несло наконец. Не каждый день я могу сказать человеку:
— Скажи, ведь я для тебя как шило в заднем месте? Как и у всех. Скучная я и навязчивая, правда? Пред тем, как надумать свататься, ты хлебнул для храбрости, а там пришла Танька и поставила тебя на лыжи.
Протестующе подняв руку, Мишка попытался что-то возразить, но не смог и, вскочив, отошел к окну. Там он, стоя ко мне спиной, выдавил грустно и взвинченно:
— Как я перед Богом виноват, знаю только я один. Когда я мысленно бросаю Веру, личность ее рассыпается. Я чую всем нутром, как она кричит, потерянная, в пустоту: 'Миша, вернись!' Я хотел помочь одному человеку за счет другого человека — вот как я виноват.
— Ты бы ее отпустил!
— ???
— Пересчитал бы свои заморочки и повыщелкивал бы хоть половину.
— Вот видишь — уже критика. А что будет, если мы дальше в дебри пойдем? Сможешь ли ты быть рядом? Я даже не о том, что дети появятся. Я о душе тебе моей говорю, которую я надеялся с твоей помощью отыскать.
— Ты не веришь мне, — в этом все дело.
— Я себе не верю, как я могу поверить другим? Да и ты не слишком доверяешься, ты просто поддаешься.
— Ошибаешься, Миша, я не податливая. Но ты все обосрал.
Последние слова как-то по-особому его задели. Замолчал он. А уши-то порозовели. И когда обернулся, ринулся к шкафчику, вынул рублевую купюру и, вложив мне в ладонь, отрешенно сказал — издали, сверкая глазами:
— Я всю ночь молился. И сейчас перед иконой встану. Пусть будет как Бог рассудит. Спустись, Ксения, в магазин, купи сигареты.
Торжественно это прозвучало. Изысканно. А в предыдущие дни он сам за покупками ходил, чтобы зверьку моему аппетит перебить.
Ну и пошла я. И купила вместо сигарет чекушечку. И тяпнула ее — едва ли не нарочно.
Нет у меня обид на Нагвалева, кроме одной: он душу мою перепоручил Фортуне.
10
— А еще, Ксюша, я никогда не показывал, но, пока ты тревожно дремлешь, я пишу стихи. Если бы мы были лучше, они были бы про нас и стали бы песнями. А так… я не знаю, о ком те слова. Вот записываю все-таки одно, а ты никому не показывай.
Миша
