Белов проводил девушку по лестничной клетке.
— До встречи.
Катя не ответила. Она пошла той дорогой, которая вчера вела ее в шахту. Только дойдя до края стадиона, не свернула к террикону, даже не взглянула в его сторону, но все, что вчера переживала, вспомнилось ей, и она подумала, как переменчива судьба человека, как быстро сменяются его заботы и радости, как легко забывается то, что вчера еще казалось ужасным, непоправимым. Сегодня в ее душе не было тревог, волнений — ничто не казалось ей ни трудным, ни страшным: наоборот, все в ней вдруг успокоилось, затихло, примирилось. Ее душа напоминала море после долгой зимней непогоды, после штормов и волнений. Улеглись и волны, стих ветер, корабли и яхты уже не качаются на пенистых бурунах — плывут спокойно, рассекая зеленую гладь воды. «Вот он какой — человек, предложивший мне руку!..»
Двадцать третий год шел Кате, а у нее не только жениха, но даже товарища не было. «Невезучая», — повторяла она часто, оставаясь наедине с собой. А теперь вот есть и у нее жених. Что ж, дело естественное. Так устроена природа: люди женятся и выходят замуж. Катя тут не исключение. А если до сего времени она пребывает в одиночестве, то вина тут не ее. И не того, кто мог бы ее полюбить, но все кружит где-то стороной. Такая уж у меня судьба.
Бывало, и забудет Катя про свою «невезучесть», увлечется делами, книгами, подружками; поразвеется, как нехороший сон, тоска-кручина, но едва лишь обронит подружка-хохотунья шуточку о невезучих или Катя заслышит песню «Не родись красивой, а родись счастливой», и снова глухая обида заденет сердце. Не больно, ненадолго — ведь Кате не тридцать лет! — а заденет. Дремлет где-то в тайных глубинах сердца тревога о счастье. И чем старше становится Катя, тем чаще напоминает о себе эта тревога.
Потом иные мысли… трезвые, неторопливые — являются Кате: «Хорошо ли ты все продумала? Достаточно ли крепка твоя любовь к Павлу Николаевичу? Он старше тебя на десять лет — не многовато ли?..»
Вопросы ползут изнутри, из самого тайника души, — из тех глубин всегда ползет сомненье.
Нет, нет, она любит Павла Николаевича, в этом нет сомнения. В этом и не надо сомневаться. Все эти дни она живет одной мыслью о Павле Николаевиче — ему она поверяет все самое заветное, его, и только его хочет она слышать и видеть.
Катя вошла в городской сад и помимо своей воли очутилась в глухой узенькой аллее. Тут и там между деревьями лежали кучи прошлогодних листьев, и от них шел прелый запах подогретого солнцем леса. Воздух был сырой, холодный, но в нем уже слышалось приближение весны.
Затем являлись вопросы: «А Сергей?.. Что станет с ним?..»
Эти вопросы Катя задавала себе торопливо, точно боясь, что кто-то обвинит ее в неблаговидных мыслях. Сама же она себя убеждала: «Конечно же, у меня нет перед Сергеем никаких формальных обязательств, кроме тех, которые я добровольно взяла на себя и с успехом выполнила. И он, и вся его семья должны меня благодарить, только благодарить — чего же больше они могут от меня требовать?..»
Катя говорила себе эти слова, но чем больше и настойчивее она себя убеждала, тем сильнее звучало в ней сомненье. Оно звучало там, в том самом тайнике, где обитал несговорчивый и сварливый, но в то же время необходимый ей, ее личный, собственный спорщик. «Нет, Катенька, нехорошо забывать человека, который живет думами о тебе, для которого ты воздух, надежда, счастье. Может быть, ты скажешь, что ты не виновата. Но так ли это на самом деле? Не ты ли забросила в душу Сергея искру надежды? Не ты ли позвала его к людям, к жизни, к себе? Да, да, Катенька, к себе. Иначе бы не разгорелось в нем желание жить, не явились бы силы, способные победить болезнь. Но если это так, то есть ли у тебя право убить в нем надежду, потушить загоревшуюся искорку жизни?.. Может ли мать, давшая жизнь ребенку, отнять ее?.. Не может. То будет преступление, караемое по всем строгостям закона. А твое равнодушие?.. Твое пренебрежение к чувствам молодого человека — тут ты не находишь состава преступления?»
Катя присела на лавочке в конце аллеи. Девушка долго смотрела на открытые ворота, пока, наконец, поняла, что там, за воротами сада, начинается Зеленый дол. И где-то совсем рядом стоит домик бабы Насти.
Катя пристально всматривалась в ярко освещенные заходящим солнцем окна индивидуальных домов, надеясь отыскать хату бабы Насти и сквозь тюлевую занавеску увидеть знакомый силуэт Сергея. Сырой воздух к вечеру становился холоднее, сидеть на лавочке было зябко, и Катя, поеживаясь и поднимая воротник пальто, встала. Некоторое время в раздумье топталась на месте.
Пошел дождь, в небе сверкнула молния — провозвестница весны, первая молния, озарившая апрельскую степь, овраги и балки, по которым с шумом бежали мутные ручьи, крыши домов, с которых по утрам еще свисала хрустальная бахрома. Дождь полил сильный, с ветром и шумом. И, как сигнал горна, возвещающий о начале дня, в небе раздался первый молодецки-раскатистый гром.
Катя побежала вдоль улицы. Дверь калитки дома бабы Насти была раскрыта настежь, и Катя радостно в нее вбежала. Дверь коридора также была раскрыта. Катя ступила на половик, тщательно вытерла ноги.
— Баба Настя! — позвала она негромко, так, чтобы Сергей не слыхал. Но девушке никто не ответил. Она заглянула в кухню — здесь не было бабы Насти.
Из горницы послышался голос Сергея:
— Баба Настя! Растворите…
Снова ударил гром, и Катя не разобрала последних слов Сергея. Она вбежала в горницу, и то, что она увидела, испугало ее, поразило и обрадовало. Сергей стоял у койки и, балансируя руками, тянулся к окну. Он стоял к Кате спиной и не видел ее. Катя подбежала к нему, подставила мокрые от дождя плечи под его правую руку.
Сергей оперся на нее, сказал:
— Катя! Радуга над степью! Ты видишь?..
Он протягивал левую руку к радуге, а правой опирался на плечо Кати. Ударил гром — весенний гром: глухо, далеко… Потом еще удар, еще… Над Зеленым долом, стиснутые громадами туч, заметались нити молний. Степь озарилась ярким синеватым светом, и с неба, точно рука великана, спустилась на землю семицветная радуга. Она то пропадала в сгустившейся синеве, то оживала вновь, как только в небе блистала молния.
— Катя, раствори окна!..
Сергей слегка отшатнулся от Катиного плеча и стоял без ее помощи, стоял во весь рост, протягивая руки к окнам. Катя распахнула ставни, сняла с себя пальто и накинула Сергею на плечи. Сергей пошатывался. Время от времени он брался рукой за спинку кровати, но только для того, чтобы восстановить равновесие, потом стоял снова во весь рост, и снова говорил о радуге, о весне, о степном просторе. Катя вдруг вспомнила, что Сергей никогда раньше не стоял без посторонней помощи, что он только мечтал об этом, а теперь вот стоит и ничего об этом не говорит.
— Сергей, а ведь ты стоишь на ногах!
— Стою, Катенька, стою. Вчера вечером встал, а теперь буду учиться ходить. Дай-ка мне руку!
Он взял Катю за руку, попытался сделать шаг, но потерял равновесие и повалился на койку. И тотчас же померкло его лицо. Волна радости откатила, рот скривился в невеселую улыбку.
— Постоял минуту — и хорошо! — пыталась ободрить его Катя. — Не сразу же вставать на лыжи.
— Ты права, Катя. Не надо торопиться.
И немного погодя, не глядя на Катю, спросил:
— Будешь ходить ко мне в больницу?
— Тебя кладут в больницу?
— Да, на операцию. Но разве ты не знаешь?
Сергей посмотрел на Катю, и во взгляде его она прочла столько удивления, мольбы и надежды. И еще прочла: «Как, неужели я для тебя такой чужой, такой безразличный, что ты даже не знаешь о таком важном событии в моей жизни?.. Конечно, я не вправе требовать от тебя внимания, ты вообще мне ничего не должна. Ты мне ни мать, ни сестра — я все это понимаю. Но я жил верой в твое благородство, мне было радостно сознавать, что тебе, и только тебе я обязан всем хорошим. Ведь есть же на свете люди, способные думать, заботиться о других, если даже эти другие не связаны с ними никакими узами родства, никакими
