окаймлял озера, а не покрывал их полностью. Черная вода, черные скалы под грозовыми тучами полнили воздух темнотой. Ей надоело смотреть, и она взяла Додда, раскрыв его наугад, потому что, в конце концов, она его уже читала раньше. Через каждые несколько страниц у нее тогда явно случался приступ подчеркивания. Эти абзацы притягивали ее, но, перечитывая их сейчас, она обнаруживала, что места, на которые она когда-то бросалась с таким восторгом, теперь кажутся невнятными и тревожными.
…что ограниченному зрению живых представляется дьявольским ухищрением, более широкий взгляд мертвых воспринимает как проявление космической справедливости…
Книга выскользнула у нее из рук, глаза закрылись, и она пошла с какими-то детьми (учениками?) по поверхности озера. Там, где они ступали, лед трескался, образуя пятиугольные фигуры, аккуратные и ровные, так что озеро становилось похоже на кафельный пол. Дети спрашивали ее, как называется этот ледяной кафель, и она отвечала с уверенностью:
Она проснулась и увидела, что тот же человек — за которым она побежала и к которому на площадке приставала с вопросами — сидит напротив нее.
— Вы спали. — Он чуть улыбнулся, говоря это. — Несомненно.
Она спала, опустив голову на грудь, как старуха, из уголка рта у нее текла слюна. Кроме того, она почувствовала, что ей нужно немедленно попасть в уборную, она только надеялась, что на юбке ничего нет. Она сказала: 'Извините меня' (то же самое, чем он закончил тот разговор), подхватила сумку и ушла, стараясь, насколько могла, чтоб ее смущенная поспешность была не слишком заметна.
Когда она вернулась, умывшись, причесавшись и воспользовавшись подкреплением, он по-прежнему сидел там.
Он сразу заговорил. Сказал, что хочет извиниться.
— Мне пришло в голову, что я был груб с вами. Когда вы меня спросили…
— Да, — сказала она.
— Вы правильно сказали, — проговорил он. — Вы описали его правильно.
Не то что он преподнес ей эти слова как подарок — для него это было простое и необходимое дело. Если бы она не захотела ему отвечать, он бы встал и удалился не особенно расстроенный, поскольку сделал то, за чем пришел.
Джулиет стало так стыдно, что глаза ее наполнились слезами. Это произошло настолько неожиданно, что она не успела отвернуться.
— Ничего, — сказал он. — Это ничего.
Она быстро закивала, втянула носом воздух с несчастным видом и высморкалась в бумажный платочек, который наконец-то отыскала в сумке.
— Все нормально, — выговорила она и рассказала ему все по порядку. Как тот человек склонился над ней и спросил, занято ли место, как сел, как она смотрела в окно, но потом уже больше не могла смотреть и попыталась читать или притвориться, что читает, как он спросил, где она села, и выяснил, где она живет, и порывался продолжать беседу, пока она просто не поднялась и не бросила его.
Единственное, чего она не рассказала, — это про выражение «закорешиться». Она знала, что если она это произнесет, то снова разрыдается.
— Женщин часто прерывают, — сказал он. — Чаще, чем мужчин.
— Да, правда.
— Считается, что женщины должны быть любезнее.
— Ему просто хотелось с кем-нибудь поговорить, — сказала она, заняв несколько иную позицию. — Ему нужен был кто-то больше, чем мне ненужен. Я теперь это поняла. И я не выгляжу стервой, не выгляжу жестокой. Но такой оказалась.
Пока она опять совладала с хлюпающим носом и мокрыми глазами, прошло некоторое время. Он спросил:
— Но разве вам никогда прежде не хотелось так поступить?
—
— Да.
— Правда, могло бы так быть.
— Да.
— Ну вот.
— Проклятое невезение, — сказал он, лишь чуточку улыбаясь. — Впервые вы набираетесь мужества, чтоб кого-то осадить, так он бросается под поезд.
— Может быть, это была последняя капля, — сказала она, теперь как будто защищаясь. — Могло так быть.
— Ну что ж, вам теперь надо вести себя поосторожней — на будущее, я имею в виду.
Джулиет задрала подбородок и пристально на него посмотрела.
— Вам кажется, я преувеличиваю серьезность этого?
Тут произошло нечто столь же неожиданное и столь же непрошеное, как слезы. Рот у нее стал дергаться. Ее распирал непристойный хохот.
— Ну, может быть, я немножко хватила через край.
Он сказал:
— Немножко.
— Вы думаете, я делаю из мухи слона?
— Это естественно.
— Но вы думаете, что это ошибка? — Ей удалось сдержать смех. — Что чувство вины — это потакание своим же слабостям?
— Что я думаю… — сказал он. — Я думаю, что это мелочь. В вашей жизни будут события… в вашей жизни, скорей всего, будут события… рядом с которыми это покажется мелочью. Будет еще из-за чего чувствовать себя виноватой.
— Но разве люди не всегда так говорят? Тем, кто моложе? Говорят: пройдет время, и ты так думать не будешь. Вот увидишь. Как будто ты не имеешь права на серьезные чувства. Как будто ты на них не способен.
— Чувства, — сказал он. — Я говорил об опыте.
— Но вы же, кажется, говорите, что от чувства вины никакого проку. Люди так часто говорят. Это правда?
— А вы как думаете?
Они разговаривали об этом еще довольно долго, тихими голосами, но с таким напором, что пассажиры, проходившие мимо, слегка удивлялись или даже обижались, как бывает, когда люди ненароком слышат спор, который представляется им чересчур абстрактным. Спустя какое-то время Джулиет обнаружила, что хотя она отстаивает — и совсем, казалось ей, неплохо — необходимость чувства вины как в общественной, так и в частной жизни, сама она в данный момент такового не испытывает. Можно было даже сказать, что она испытывает удовольствие.
Он предложил пройти вперед в вагон-люкс, где можно выпить кофе. Придя туда, Джулиет осознала, что хочет есть, притом что время обеда давно прошло. Ничего, кроме орешков и сухих крендельков, раздобыть ей не удалось, и она стала заглатывать их с такой жадностью, что вернуться к серьезной, с элементом легкого соперничества беседе, которую они вели прежде, оказалось уже невозможно. Вместо этого они стали разговаривать о себе. Его звали Эрик Портеос, а жил он в поселке под названием Китовый Залив, где-то к северу от Ванкувера, на западном побережье. Но ехал не прямо туда, а с остановкой в Реджайне, чтобы повидать кого-то, кого давно не видел. Он был рыбак, ловил креветок. Она спросила о
