Он повернулся к разношерстной толпе горожан за его спиной:
– Вы, присяжные, будете свидетелями всего того, что здесь говорится.
От собора к ним подошел архидиакон с евангелием в руках, и коленопреклоненный негодяй положил ладонь на книгу. Джон де Алекон следил за тем, чтобы ни капли грязи не попало на дорогую книгу.
Гвин призвал толпу к молчанию, и в наступившей тишине Джон произнес клятву, заставив Гервеза повторить все слово в слово.
– Перед тобой, сэром Джоном де Вулфом, я, Гервез де Бонвилль из поместья Питер-Тейви в графстве Девон, признаюсь, что задумал и организовал убийство Эльфгара из Тотнеса и моего собственного брата, Хьюберта де Бонвилля. Поскольку эти злодеяния были совершены мною на земле английского королевства, я клянусь на Священной книге, что отрекаюсь от королевства и покидаю его, чтобы больше никогда не вернуться на землю Англии без прямого разрешения нашего правителя Ричарда, короля Англии, или его наследников.
То и дело запинаясь, Гервез повторил клятву упавшим голосом; временами его почти не было слышно, однако коронер заставил его заново повторить все четко и ясно.
– Я отправлюсь самой короткой дорогой к порту, который вы мне укажете, и не сойду с королевской дороги под страхом ареста или казни. Я клянусь не оставаться нигде дольше, чем на одну ночь, и по прибытии тотчас же найти способ пересечь море. Если мне удастся найти такой способ, я клянусь не задерживаться в порту дольше, чем на один прилив и один отлив. Если мне не удастся найти способ пересечь море, я клянусь каждый день заходить в воду до колена в подтверждение своего желания покинуть берег Англии. Если по прошествии сорока дней я не смогу найти способ пересечь море, я снова обращусь за помощью к церкви… а если я не сделаю этого, то пусть вечная угроза смерти будет мне наградой.
Удовлетворенный Джон велел преступнику встать с земли и высоко поднять правую руку, сжимающую крест. Крест представлял собой две палки – одну длиной с самого Гервеза, вторую, перекладину, длиной в два фута – связанные между собой бечевкой. После этого отрекающемуся передали пару башмаков с деревянными подошвами. Настало время отправлять его в путь.
Толпа провожала преступника угрожающим гулом, и метко запущенный рукой какого-то оборванца камень ударил Гервезу в макушку, меж клочьями неровно обрезанных волос потекла струйка крови. Джон схватил его за плечи и развернул спиной к кафедральному собору.
– С непокрытой головой ты отправишься в Плимут, чтобы там сесть на корабль, отплывающий во Францию или Бретань. В кошельке у тебя достаточно денег, чтобы заплатить за перевоз и не умереть с голоду какое-то время. Для того чтобы пешком дойти до Плимута, тебе потребуется два дня и две ночи, этого должно хватить. Помни, ты должен строго соблюдать данную клятву. Если та нарушишь ее – остановишься где-нибудь дольше, чем на один день, или отклонишься с дороги хотя бы на дюйм, – любой встречный имеет право обращаться с тобой, как с волком, и обезглавить тебя. А если ты когда-нибудь осмелишься вернуться в Англию, тебя провозгласят клятвопреступником, за твою голову объявят награду, и каждый, кто способен держать в руке меч, будет охотиться за тобой. – Коронер легонько толкнул его в спину. – А теперь – ступай!
– Пусть Господь проявит милосердие к душе твоей, – затянули в один голос регент и архидиакон, осеняя воздух крестным знамением, которое истово повторил Томас де Пейн, до этого торопливо записывавший все, что говорилось во время процедуры, на пергаментных свитках, разложенных на большом камне, который остался после масонов.
Под крики и рев толпы Гервез сделал робкий шаг, затем еще один и, наконец, зашагал в направлении выхода с кафедрального двора – к дороге, ведущей к Западным воротам и уходящей далее на Плимут.
Сержант с охранниками пробили для него путь через враждебно настроенную толпу, после чего рядом с отрекшимся остался один только стражник, который должен был провести его до ворот и удостовериться, что, по крайней мере, территорию города он покинул живым.
Коронер, а рядом с ним Гвин и архидиакон, провожали взглядами удаляющуюся фигуру.
– Ну вот, путь начался! Хотя, – произнес Джон, – в какой-то степени несправедливо, что человек, на совести которого две или три жизни, уходит от виселицы, а ребенка, укравшего кувшин, наказывают смертной казнью. – В голосе Джона звучали одновременно горечь и философское спокойствие.
– Кстати, как дела у солдата, которому прошлось пройти испытание? – поинтересовался Джон де Алекон. – Выходит, его обвинили несправедливо.
Разумеется, регент занял противоположную позицию:
– Это только доказывает справедливость ритуала. Он выжил после ожога, значит, он ни в чем не виновен.
– Выжил, но чего это ему стоило, – заметил Джон. – Его спасло только крепкое здоровье. Будем надеяться, что стараниями сестер милосердия он снова обретет былую силу.
Ответа у Томаса де Ботереллиса не нашлось, и он промолчал, а архидиакон высказал надежду, что Алан Фитцхай найдет в своей душе достаточно великодушия, чтобы простить шерифа за его действия.
Толпа постепенно рассасывалась, хотя несколько мальчишек и умалишенных последовали за де Бонвиллем до городских ворот; но в целом ненависть горожан, похоже, угасла с той же быстротой, что и появилась.
И все-таки Джон чувствовал себя беспокойно, будучи не в силах равнодушно наблюдать за исчезающим силуэтом отрекшегося и раскаявшегося преступника.
– Знаешь, у меня из головы не идет Палатайн. Не зря они сопровождают тех, кого изгоняют из города, не зря, честное слово, – проговорил он, обращаясь к Гвину.
Корнуоллец и бровью не повел:
– Собаке собачья смерть, вот что я скажу. Если найдется добрый человек, который разрубит его на куски топором или мечом, я только удачи ему пожелаю.
Жестоким рассуждениям воина помешало появление Матильды, которая, прервав разговор с собеседницей из числа зрителей, приблизилась к Джону. Гвин, не питавший теплых чувств к жене коронера, что, вобщем-то, было взаимно, мгновенно исчез. Коронер отметил, что и дипломатичная Неста тоже незаметно растворилась в толпе.
– Для разнообразия ты, дорогой, кажется, в этот раз все сделал правильно, – заявила Матильда. Несмотря на довольно язвительные слова, тон ее был сравнительно доброжелательным, и Джон почувствовал, что на сей раз жена им явно довольна.
– Знаешь, мне жаль, что этот молодой человек отделался так легко, но законы прибежища и отречения являются нашей традицией с давних пор, – сказал он.
Матильда, впрочем, не считала, что Гервез де Бонвилль легко отделался.
– Он ведь потерял все, правда? Честь, положение, имущество и наследство, так ведь?
Муж подумал, что для Матильды перечисленные потери были гораздо страшнее смерти.
– У отрекшихся есть странная привычка– возвращаться, – мрачно предсказал он. – Даже если – упаси, Господи, – король Ричард умрет, в законе не сказано ничего по поводу продолжения ссылки после окончания его царствования. И вообще, многие из отрекшихся тихонько возвращаются в страну после того, как шумиха стихает.
– Уж это тебя не должно волновать, Джон. Ты с честью выполнил свой долг, и большего от тебя не требуется.
Они медленно шли по направлению к Сент-Мартин-лейн, но Джон никак не мог избавиться от гнетущего чувства тревоги и ответственности за несчастного преступника, тяжело бредущего сейчас по дороге на Плимут, чтобы найти там капитана корабля, который согласится доставить его во Францию.
Единственное, за что Джон мог похвалить себя, – это за то, что его ненависть к негодяю не повлияла на выбор порта. Тем не менее, ярость толпы, несмотря на ее недолговечность, заставляла его сомневаться в том, что де Бонвилль достигнет Плимута в добром здравии.
Погруженный в свои мысли, коронер не заметил, как они добрались до дома.
– Ты перекусишь сейчас или чуть позже? – осведомилась Матильда. – Мэри может что-нибудь приготовить, если ты голоден.
Проявляемая Матильдой забота о его благополучии была чем-то новым, и Джон сам удивился тому, как она его обрадовала. Не потому, что обнаружил в себе внезапно пробудившиеся чувства к жене; скорее,
