геенне огненной во веки вечные! Аминь.
С этими словами Моисей вонзил в тело Авиуда жертвенный нож. Авиуд простонал и медленно опустился на пол.
— Ифамар, Елеазар, — воскликнул убийца. — Возьмите мертвых братьев ваших, отнесите в дальние покои, снимите одежды их и обжарьте на жертвенном огне алтаря тела Надава и Авиуда. Элогим с наслаждением вкусит запах горелой кожи изменников. После того, как обгорят они, наденьте на них одежды их, позовите Мисаила и Елцафана, сынов Узиила, и вместе с ними вынесите тела на обозрение народу. Скажите: такова воля Иеговы, господа нашего, ибо они согрешили, и так освятился господь в приближающихся к нему.
Когда Елеазар и Ифамар вышли, унося тела убитых братьев, Моисей подошел к стоящему на коленях Аарону. Тот плакал и смотрел на свои ладони, которыми несколько минут назад задушил собственного сына.
— Мы не могли позволить им уйти живыми, — произнес Моисей. — Завтра все узнали бы о том, что они сделали. Все! Понимаешь?! Мы с тобой завтра же сами оказались бы на алтаре вместо баранов и тельцов! Ты об этом не думал? У этой веры есть будущее, она просуществует тысячи и тысячи лет! Нашему Элогиму будут приносить жертвы миллионы, миллиарды! Но только, если мы с тобой не дадим угаснуть ей, затеряться среди других религий, проиграть им на веки вечные. Ты хочешь этого, Аарон? Хочешь?!
Аарон молчал…
февраль 2003 г.
Выброшенные на берег
«Хорошее утро», — подумал Поликарп, выходя на крыльцо. — «Свежее».
Он стоял и смотрел в рассветное небо, полной грудью вдыхая чистый деревенский воздух. Робкий ветерок шевелил его волосы и ласкал обоняние приятным ароматом из цветника под окнами. Пригладив русую шевелюру широкой ладонью, Поликарп улыбнулся и, спустившись с крыльца, ступил на мокрую от росы траву.
— Хорошее утро, — повторил он вслух и ещё раз широко улыбнулся.
Поликарп снял белую рубаху, которую ему в своё время подарила жена, и с удовольствием облился ледяной водой из колодца. Затем снова набрал воды, отпил немного прямо из ведра и обеими руками выжал свою густую окладистую бороду.
Натянув рубаху, Поликарп сел на старое, растрескавшееся бревно у крыльца, вынул из кармана небольшую черную трубку и закурил. Он совершал этот придуманный им самим ритуал только два раза в день: утром, до завтрака, сидя на этом старом дубовом стволе, и вечером, после ужина, у камина, глядя на хаотично пляшущие языки пламени и слушая жалобное потрескивание обречённых стать пеплом дров.
Не прошло и пяти минут, как Поликарп услышал стук закрывающейся двери соседнего дома и, обернувшись, увидел невысокого бородатого мужичка в полном рыбацком облачении и с удочкой на плече.
— Здорово, Авдот, — крикнул мужичку Поликарп.
— Здравствуй, Поликарп, — откликнулся тот, приближаясь.
— Никак на рыбалку собрался?
— А что ж? Такое утро грех пропускать. Аль не так?
— Так, Авдот. Утро доброе.
— Вот и я думаю — утро какое доброе! Дай на рыбалку схожу. Взял удочку и пошёл. Слава богу, речка рядом — далеко топать не надобно. А то грехом бы и дома остался, — Авдот уже примостился на бревне рядом с Поликарпом и с жаром принялся рассказывать. — А ты слыхал, Ванька что учудил-то, а?
— Ладно, Авдот, — разговорился! Рыба уплывёт.
— Твоя правда, Поликарп. Рыба — она что твой паровоз: ждать не будеть! — Авдот тяжело вздохнул, поднялся и, взяв удочку, направился к реке.
Тут из-за недалекого бугорка показалось стадо коров, и Поликарп с огорчением понял, что трубку ему уже докурить не удастся. Кряхтя, он поднялся с бревна и не спеша направил свои стопы к коровнику — выпускать Рыжуху на пастбище. Как-то незаметно к Поликарпу присоединился беспородный пес преклонных лет.
— Здравствуй, Серый, — обратился к псу бородач, потрепав его за ухом. — Где же ты пропадал всё утро, старый плут? Никак к Рябке бегал опять?.. Всё бы тебе к бабам, Серый! В твои-то годы!
Серый ничего не ответил, а только посмотрел на Поликарпа своими большими умными глазами, опустил голову и поплёлся к конуре, где улёгся на травке и стал наблюдать за дальнейшими действиями хозяина.
Когда Поликарп вывел корову со двора, стадо уже величественно шествовало мимо. Бородач поискал глазами пастуха и крикнул:
— Эй, Семён! Забирай Рыжуху!
Из самой гущи стада вышел тощий человечек в красной рубахе и чёрных трико, обутый в резиновые сапоги едкого зелёного цвета. На плече пастуха висел длинный кнут, а на голову была нахлобучена старая серая кепка, изъеденная молью. Человечек постоянно то чесал, то утирал свой длинный острый нос.
— Здорово, Евграфыч, — обратился Семён к Поликарпу. — Погодка сёдня добрая, а? — человечек говорил быстро, покашливая и утирая нос через каждые два-три слова.
— Да, ничего…
— Эта… Я чё говорю-то… У тя, Евграфыч… э-э… табачку нету чуток — курить шибко разбирает… эта, а?
Поликарп извлек из кармана табакерку и отсыпал щепотку в грязную ладонь пастуха.
— Эта… Благодарствую, Евграфыч, — сказал Семён. — Ты эта… ну… знаешь про Ивана-то? Он вчерась… у Лукерьи был… Ну, вот, эта… апосля такие штуки видал чудные…
— Какие «штуки»? — спросил Поликарп. — Опять домовых по-пьяни ловил, что ли? Ну, так это, брат, мы уже слышали! И не раз.
— Да не-е… Эта… Другие штуки-то вчерась были… Ты, Евграфыч, сам сходи к Ваньке-то и спроси сам-то. А то ж я чё не так скажу… Ко всему, он сам эта… тя кличет. Грит: Поликарпа эта… спросить надобно… поди, растолковать смогёт, а? Вот, ты уж поди к нему, помоги эта… растолковать, а я пойду — меня бурёнки уж заждалися…
Семён повернулся и, хлопнув ладонью по боку Рыжухи, мирно щиплющей рядом травку, пошёл к стаду. Поликарпова корова не спеша двинулась за ним. Шагов через двадцать пастух обернулся и крикнул:
— Евграфыч! Эта… К Ваньке-то сходи…
— Схожу, — откликнулся Поликарп и подумал: «Этак я и не позавтракаю сегодня!.. Эх… Ладно, пойду к Ваньке — может, чего интересного расскажет».
У Ванькиного крыльца Поликарп увидел Лукерью — сорокалетнюю розовощёкую полную женщину, которая стояла, уперев руки в бока, и улыбалась, рядом с ней бабу Марусю — маленькую сухенькую старушку, стоявшую, сжав руки под подбородком, с таким видом, будто видела живого чёрта, и, сидевшего на лавочке по левую руку от Ивана, седобородого деда Захара. Иван что-то увлеченно, наверное, уже не в первый раз, рассказывал, а слушатели почтительно молчали, только баба Маруся время от времени тихо приговаривала: «Ой, чё-ж делается-то, чё-ж делается!!» — и покачивала головой.
Когда Иван закончил, Лукерья, широко улыбаясь, сказала: «Глупости все это. Пить надо меньше», — махнула на рассказчика рукой и пошла к своему крыльцу.
— Не скажи, Лукерья, — крикнула ей вслед баба Маруся. — Щерти ещё и не то могуть! У их хвосты
