Она протянула мне часы, бумажник и фотографию. Нашу с Сержем первую фотографию. Я не знала, что он носил ее с собой. На обратной стороне моей рукой было написано: «Когда-нибудь… Мы не будем грустить ни о чем. Только друг о друге». Я расписалась в каком-то журнале. Снова захотелось кричать. Серж носил с собой мою фотографию.
В коридоре мне встретился лысый мужчина в белом халате. От него сильно пахло одеколоном.
Я протянула ему деньги.
— Помогите мне, пожалуйста. Мне очень нужно увидеть моего мужа.
Мужчина взял деньги и безразлично кивнул в сторону ближайшей двери.
— Идите. Номер семнадцать.
Я толкнула дверь.
Я наклонила голову, чтобы сузить радиус обзора. Я старалась не смотреть по сторонам, а только на номерки, привязанные к голым пяткам. Сначала по левому ряду, потом по правому.
Я изо всех сил старалась не запомнить это — вереницы голых мертвых тел по обе стороны от меня.
Вот он. Номер 17.
Я видела в кино, как люди с плачем бросаются на тела своих дорогих усопших.
Я стояла в оцепенении.
Мой муж, обычно безупречный во всем, что касается внешнего вида: наглаженная рубашка, начищенные ботинки, безукоризненная стрижка, — не мог оказаться в этой жуткой комнате, на этом столе, с номерком на пятке. Но это было его тело. Его пятка.
Я выбежала на улицу, и меня рвало на заднем дворике морга. Долго. Пока не стемнело.
Друзья Сержа взяли организацию похорон на себя. Мне только надо было выбрать ресторан для поминок и траурное платье. Оставшиеся до похорон дни я провалялась на диване в полном одиночестве. Ни с кем не общаясь.
Я никому не смогла бы рассказать, что я чувствовала. Потому что чувствовала облегчение. Ревность перестала терзать меня. И я была благодарна Сержу за то, что он погиб.
Конечно, мне было его невероятно жалко. И все на свете я отдала бы за то, чтобы смерть его была мгновенной. И чтобы ему не было больно и страшно.
Потом были похороны. И снова слезы. И слезы нашей дочери.
И траурное платье с черными очками. И перезвон колоколов на Ваганьковском. И прощание вдовы с умершим.
Я целовала его. И обнимала. И говорила ему что-то. И он благоухал туалетной водой, которую я принесла по просьбе патологоанатомов вместе с костюмом и обувью. И привычный запах его парфюма перемешался с запахом специального грима и чего-то еще, и я знала, что этот терпкий запах моего горя я не забуду никогда.
Я прощалась с ним.
Кто-то сказал мне потом, что я ласкала его так, что казалось - он должен ожить.
Но его похоронили.
А я вернулась домой.
На следующий день я попросила у Вики разрешения приехать к ней в гости.
Мужа Вики убили три года назад. В Праге. Она смотрела из окна второго этажа их дома, расположенного в пригороде чешской столицы, как ее Федор садится в машину с товарищами по работе. Больше она его не видела. Через три дня нашли тело и машину. Выстрел в затылок. Вика похоронила мужа и вернулась в Россию. Кредит за дом в Праге выплачен не был, и дом через несколько месяцев был конфискован банком. Вика не расстроилась. Все в этом доме напоминало ей о Федоре.
В Москве Вику встретил брат ее мужа — старший: он родился на две минуты раньше Федора.
Он принял Викиного сына, как своего. Он стал частью Викиной жизни. Основной частью — потому что, кроме него и сына, больше у нее ничего не осталось. Он помогал ей деньгами, купил машину, устроил ребенка в дорогой детский сад. Он принимал в воспитании ребенка самое активное участие — ни одно решение Вика не могла принять, не посоветовавшись с ним. Вскоре это стало тяготить ее. Иногда ей казалось, что вовсе не Федор был ее мужем, а его брат. Хотя он был женат. Жена его не любила Вику, но вынуждена была с ней мириться. Она говорила о Вике пренебрежительно и подсчитывала, во что их семье обходится Викина жизнь.
Когда Вике предложили переехать в соседнюю с ними квартиру, светлую и просторную, она отказалась.
«У меня и так нет своей жизни, — говорила она — Он контролирует каждое мое движение. Конечно, без его денег мне не прожить, но…»
Через три года после смерти Федора Вика познакомилась с молодым человеком. Ему было двадцать четыре года, он доучивался в Академии туристического бизнеса и работал барменом в ночном клубе, чтобы оплачивать обучение. Они стали жить вместе.
Брат Федора перестал давать Вике деньги. «Я понимаю, — говорил он, — если б она нашла себе нормального мужика — пожалуйста, живите, я бы, конечно, принял его, мы могли бы дружить. Но это… Малолетка из стриптиз-клуба! Я деньги зарабатываю не для того, чтобы ему их в трусы засовывать!»
Вика устроилась на работу. Отдала ребенка в обычную школу. Снова почувствовала себя живым человеком, со своей собственной судьбой.
Она открыла мне дверь в трикотажном халатике с Микки-Маусом на спине. Усадила в кресло, обняла. Мне можно было ничего не говорить. Она все могла рассказать сама.
Мы пили чай, не замечая его вкуса. Мы разговаривали, не обращая внимания на слезы, только иногда машинально слизывая их с губ.
Я задала тот вопрос, ради которого приехала:
— Когда это закончится?
— Никогда, — ответила Вика. — Но через несколько месяцев станет легче.
— Ты до сих пор помнишь его?
— Конечно. Я беру чашку и думаю: «Это любимая чашка Федора». Я готовлю заливное и думаю, как он его любил. Иногда покупаю какой-нибудь свитер и прикидываю: понравилось бы Федору или нет?
Я смотрела на Микки-Мауса у нее на спине, на облупленную краску на стенах и клялась себе, что у меня все будет не так. Я не буду жить прошлым. Мысли о Серже причиняли мне боль, но это приятная боль. Ее можно терпеть. Но эти мысли я себе запрещу. И через три года буду думать о чем-нибудь другом, о чем- то прекрасном, чем будет наполнена моя жизнь и что сделает меня счастливой. Я обязательно буду снова счастлива. Я выкину все чашки Сержа и не буду готовить заливное. Может, не выкину, конечно, но аккуратно сложу и уберу в подвал.
Мы попрощались с Викой далеко за полночь, после того как я познакомилась с приятным молодым человеком, который все время пританцовывал, выплескивая на окружающих белозубую улыбку.
2
Сидеть в этом кафе было приятно.
Солнце так заботливо грело лицо и открытые плечи.
Я лениво помешивала лед в стакане с мандариновым соком и рассеянно улыбалась старому знакомому по имени Ванечка. Для остальных он был Джо. Потому что Джо был англичанин. И однолюб.
Он полюбил меня лет десять назад, с первого взгляда, и с тех пор я успела привыкнуть к его любви, воспринимала ее как должное и держала про запас, на всякий случай. То есть когда настроение плохое или совсем уж некому мне помочь.
Отношения у нас были платонические, но все равно в нашей с Сержем супружеской жизни он был моей тайной. Кстати, единственной. Если, конечно, не считать некоторых моих расходов.
