люблю. Она вырастила, как могла, четырнадцать детей; все они умерли, она так и не дождалась от них помощи. Ей пришлось войти в долги. Для того чтобы с ними расплатиться из моего жалования, мне и десяти лет не хватит. А за это время матушка умрет от голода и холода. Женни, вы не знаете, что такое холод, а к нам это зло возвращается каждый год. Особенно страдают от него старики. Пусть дядюшка назначит ей годовую ренту в шестьсот ливров; для него это пустяки, а мне он окажет этим огромную услугу.
На этот раз Женни сама протянула руку моряку.
— Пойдем вместе к отцу, — сказала она, — я все беру на себя.
Когда набоб увидел, как дружно они идут, взявшись за руки, лицо его просияло
Женни, не тратя лишних слов, с детской решительностью потребовала от отца, чтобы он выделил капитал в шесть тысяч ливров годового дохода для матери Мельхиора.
— Я сказал — шестьсот, — возразил молодой человек.
— А я говорю — шесть тысяч, — смеясь, отпарировала Женни. — Для нас это ничего не стоит, и будьте уверены, что батюшка этим не ограничится. Мы скоро увидимся с тетушкой; но пусть первый же корабль, готовый к отплытию, доставит ей эту сумму.
— Разумеется, разумеется, — сказал господин Локрист, подписывая чек на одну из крупнейших торговых фирм в Нанте; при этом ему казалось, что он составляет брачный контракт своей дочери с Мельхиором. — Скоро мы все будем вместе и больше не расстанемся.
— О, матушка будет счастлива провести остаток жизни с вами, — сказал Мельхиор, горячо обнимая дядю. — Что касается меня… ведь я моряк!
— Что? Что? — спросил набоб, удивленно поднимая глаза; он увидел огорченное лицо дочери и нахмурился. — Не забывайте, Мельхиор, — сказал он строго, — что я требую полного повиновения. Уж не замышляете ли вы устроить свою жизнь помимо моей воли?
— У меня этого и в мыслях нет, дорогой дядюшка, — отвечал Мельхиор.
— Так запомните же, — продолжал набоб, — с каким условием я подписываю эту дарственную в пользу вашей матери… Вы не должны жениться без моего согласия.
— Ну, на этот счет можете быть спокойны, — сказал Мельхиор улыбаясь. — Мне нетрудно подчиниться вашему требованию. Даю вам честное слово.
— А вас, добрая моя Женни, — добавил он вполголоса, оборачиваясь к ней, — я клянусь всегда любить, как я люблю мать, и только так.
«Он не понимает!» — подумала Женни, оставшись одна; и она расплакалась.
Три дня спустя Мельхиор захотел проститься с дядей, уверяя, что его присутствие необходимо на «Инкле».
Приближался срок отплытия этого корабля во Францию.
— Иди, — сказал набоб, — и займи для нас с дочерью две самые лучшие каюты. Мы отправимся все вместе.
«Ну, теперь мне не избавиться от дядюшкиной нежности», — подумал Мельхиор.
2 марта 1825 года «Инкл и Ярико» поднял паруса, увозя Мельхиора и его родных.
III
Два месяца плавания протекли, почти ничего не изменив во взаимоотношениях наших трех героев.
Мельхиор не проявлял особо пылких чувств. Набоб недоумевал, а Женни огорчалась, потому что она горячо полюбила Мельхиора, еще не видев его; а узнав его смелость и прямодушие, она мучительно раскаивалась, что так необдуманно отвергла его. Ей страстно хотелось, чтобы он ее полюбил. Но тщетно пускала она в ход всевозможные женские уловки, чтобы открыть ему истину: Мельхиор, казалось, твердо решил не давать ей отступиться от прежнего решения.
Когда она обращалась с ним как с братом, он держался доверчиво и ласково, но становился насмешливым и скептическим, как только в словах Женни помимо ее воли проскальзывал намек на любовь. Это упорство, из-за которого они как бы поменялись ролями, возбуждало в девушке жгучее любопытство и наполняло ее жизнь страданием, болью и тревогой. Оно зажгло в ее сердце романтическую страсть, которая бывает всепоглощающей и стойкой несмотря на то, что родилась из фантазии.
Сперва она надеялась, что жизнь на море будет способствовать невольному сближению; она не подозревала, что на корабле Мельхиору будет легче, чем где-либо, уклоняться от ее невинных обольщений и избегать встреч наедине, хотя и целомудренных, но таящих в себе опасность.
Между тем непогода в течение двух недель заставляла пассажиров укрываться в каютах, а офицеров приковала к своим постам. Женни тешила себя надеждой, что Мельхиор не избегает ее, что только служба мешает ему встречаться с нею и что с хорошей погодой он к ней вернется.
Однажды, привлеченная утренними лучами яркого солнца и великолепной панорамой африканских гор, юная уроженка Индии вышла на палубу. Экипаж еще не просыпался, а Мельхиор заканчивал вахту у грот-мачты.
Алое сияние востока загоралось в волнах, которые от близости мелей из кобальтово-синих становились изумрудно-зелеными.
Столовая гора, покрытая белой облачной скатертью, пики Тигровых гор и холмы Натальского побережья окрашивались в серебристо-розовые оттенки. Легкие морские бризы, резвившиеся в складках парусов, были пропитаны пьянящими запахами трав, которые доносились с берега за четыре мили с лишним.
Стаи пингвинов и альбатросов скакали среди пены перед носом корабля, а олуша, прекрасная птица, прозванная «бархатным рукавом», легко опускалась на волны, которые казались менее гибкими и эластичными, чем она.
Женни села на скамейку, делая вид, что не замечает Мельхиора.
Он видел, что она прошла мимо, но не подошел к ней по двум причинам: во-первых, из деликатности и уважения; во-вторых, потому, что ему хотелось докурить сигару, а Женни не терпела табачного запаха.
Однако, когда он заметил, какой у нее унылый и печальный вид, врожденная доброта заставила его отбросить остаток сигары, и он подошел к ней, стараясь ступать и говорить как можно мягче.
— О чем это вы задумались, мисс Женни? — спросил он, усаживаясь на скамейку возле нее.
— Я хотела бы знать, куда мчатся эти волны, — отвечала она, указывая на струю за кормой, которую рассекал корпус корабля. — Я хотела бы знать, куда мчится наша жизнь. Может быть, чтобы стать счастливым, надо катиться, как волны, ни к чему не привязываясь. Так поступаете вы, Мельхиор; вы ничего не любите, кроме моря, правда? Вы считаете, что земля не может быть отечеством для сильных душ.
— По правде говоря, я не знаю, в чем назначение человека, — сказал Мельхиор, — это меня беспокоит не больше, чем судьба дыма, который я выпускаю из трубки; пусть ветер уносит его, куда хочет. Я люблю землю, люблю море, люблю все, что проходит через мою жизнь. Когда я на море, для меня нет ничего лучше хорошо оснащенного корабля, который бежит на всех парусах, а вымпел его развевается среди стаи петрелей[1]. Но когда я на суше, я люблю смотреть на красивый дом, где все окна, все балконы унизаны хорошенькими женщинами. Небо прекрасно на океане; оно прекрасно ночью над саваннами; прекрасно оно и на моей родине, когда выглядывает по утрам из-за серых облаков. Почем я знаю, для чего создан человек — чтобы странствовать или оставаться на месте? Скажите, кто счастливее — птица или рыба? Я не из тех, кто боится сквозняков и выбирает сухари повкуснее. Я умею жить там, где нахожусь; куда бы ветер меня ни занес, я приспособляюсь ко всему и живу себе, не задумываясь, пока противный ветер не умчит меня на другой конец света, как те водоросли за кормой; они направляются к берегам Америки завершить цветение, начатое у азиатских песков.
— Разве нет такого места на земном шаре, с которым вам трудно было расставаться? — медленно произнесла Женни.
— Нет, — отвечал Мельхиор, — пожалуй, за исключением того, где я каждый год оставляю мою мать.
