в Германии, в точности так же, как, например, в США или Италии, сегодня не выше, чем в 1990 г. Она и не будет повышаться до тех пор, пока такие государства, как Китай, Индия и Таиланд, не достигнут западного уровня оплаты труда. Такое положение дел застаёт Германию в той фазе, в которой её сила ослабевает ещё и по другим причинам, и об этом также пойдёт речь в этой книге.
Зародыш такого патологического развития, которое омрачает наше будущее, был заложен ещё в триумфальные годы конца 1950-х. Тогда начиналась цепь институциональных реформ, каждая из которых по отдельности была задумана во благо и, безусловно, сама по себе принесла много хорошего. Однако комбинированное действие этих реформ вызвало общественное истощение запасов, которое поставило под угрозу наше будущее. По сути, речь идёт о четырёх взаимосвязанных тематических комплексах:
• о наступивших 40 лет назад демографических сдвигах и изменениях условий производства потомства, а также об их дальнейшем воздействии на будущее{1};
• о заложенных в нашей социальной системе стимулах ведения самоопределяющейся жизни или, наоборот, стремлении этого избежать;
• о социализации, образовании и жизненных мотивациях людей;
• о качестве, структуре и культурном фоне мигрантов в Германии.
Для меня остаётся открытым вопрос: возможно ли вообще и насколько возможно реформировать структурные изменения экономики, общества и их постоянно меняющиеся типовые условия. Никогда ничто не остаётся прежним, и никакое состояние общества не поддаётся консервации. С другой стороны, вообще невозможно выносить суждение, давать оценку положения дел и формулировать необходимые изменения, если у тебя нет собственного нормативного образа общества. Почему мы всё-таки предаёмся размышлениям о будущем и что под этим подразумевается? А может, пусть каждое поколение разбирается со своими проблемами и проблемы будущих поколений стоит предоставить живущим после нас?
Во всех этих вопросах мы прямо-таки окружены парадоксами, которые в принципе неразрешимы: мы естественным образом исходим из того, что только индивидууму присущи личность и идентичность. Общины, общества, народы — вообще все социальные формы организации, — напротив, с точки зрения большинства, не имеют ценности, находящейся над индивидами, — по крайней мере, если отвергать идею божественного миропорядка или соответствующего историко-философского пандана. Парадоксально только, отчего же мы тогда так тревожимся об окружающей среде. Мы принимаем как неизбежность то, что Германия сокращается и тупеет. Мы не хотим задумываться об этом, а тем более обсуждать это вслух. Но мы задумываемся о том, каким будет мировой климат через 100 или 500 лет. При взгляде на немецкую государственность это совершенно нелогично, ведь при современном демографическом тренде от Германии через 100 лет останется лишь 25 млн, через 200 лет — 8 млн, а через 300 лет — всего 3 млн. жителей. С чего бы нам так интересоваться климатом через 500 лет, если немецкое общество запрограммировано на ликвидацию немцев?{2}
В мире без Бога состояние природы не имеет собственной ценности, разве что рассматривать её как окружающую среду для жизни людей, то есть из оправдания, идущего от индивидуума. Это оправдание, однако, теряет силу с исчезновением индивидов.
В действительности дело обстоит так, что большинство из нас вопреки всякой логике приписывают социальной организации самоценность, стоящую над индивидами: многие сотрудники любят предприятие, в котором они проработали десятилетия, другие любят свой футбольный клуб, третьи — свой город, свою страну, свой народ. То, что мы придаём этим сущностям самоценность, которая выше нас самих, мотивирует нас, возвышает, внушает чувство гордости, придаёт силы и заставляет забыть собственные мелкие болячки и беды покрупнее. И только когда дело касается Германии, у многих из нас в голове срабатывает «внутренний цензор».
• Любишь родину? Конечно!
• Патриот своей закусочной? Ещё какой!
• Европеец? Само собой!
• Гражданин мира? Конечно, а как же иначе!
• Немец? Ну, разве что во время мирового первенства по футболу, а так — нет уж!
Тревожиться за Германию как страну немцев уже считается почти неполиткорректным. Это объясняет многие табу и полностью заболтанную немецкую дискуссию на такие темы, как демография, семейная политика и приток иммигрантов. Я думаю, что без воли к здоровому самоутверждению нации нам никогда не разрешить наши общественные проблемы.
Экономически единая и внешнеполитически дееспособная Европа и через сто лет всё ещё будет состоять из национальных государств — польского, датского, французского, голландского или британского. Только на этом уровне существуют по-настоящему демократические легитимации, и только там можно найти — или не найти — силы для общественного обновления. Надежда на то, что национальное государство растворится в Европе, — это поздний продукт быстрой смены немецкого мира с крайне амбивалентными чертами, ведь она проецирует в итоге имперскую идею на европейский уровень, впрочем, не без ссылки на историю: Европейская Шестёрка в точности соответствовала в своих региональных границах империи франков при Карле Великом.
Как только захочешь обвинить во всём ход истории или повернуть вспять не понравившийся тренд, попадаешь в опасность стать внеисторичным, поддаться ностальгии и пропустить важные моменты правильного влияния. Подобно реке, поток истории постоянно изменяется и никогда не возвращается в своё прежнее русло. И от попадания в ловушку ностальгии должен поберечься всякий, кто хочет сохранить всё хорошее и не одобряет любые перемены.
Реалист принимает за данность то, что всякое историческое положение — медаль с двумя сторонами: традиционная идиллия сельской жизни не уживается с современным сельским хозяйством. Безопасность традиции и ясного канона ценностей не уживается с темпом технологических преобразований. Хорошая устроенность в своих региональных и национальных особенностях не уживается со многими последствиями больших миграционных процессов. Никому никогда не удавалось съесть пирог и при этом сохранить его. Реализм без приложения обращённой назад ностальгии и направленной вперёд конструктивной воли банален, пошл и неотличим от фатализма или наплевательства. Конечно, легко впасть в соблазн и перепутать удлиняющиеся тени собственной жизни с помрачением мировой перспективы. Но это не относится к моим соображениям, приведённым в этой книге, поскольку эти вопросы неотступно следовали за мной последние 30 лет.
Тот, кто обвиняет существующий исторический тренд и хочет его изменить, должен самостоятельно подвергнуть себя небольшой историко-философской проверке: а не цепляешься ли ты попросту за ушедшие ценности и положения, жалуясь на личную отверженность, которую приносит с собой перемена времени? Однако это совсем не значит, что всякий дискомфорт, вызванный направлением и последствиями общественных перемен, попадает под подозрение в ностальгии.
Всякая историческая общественная формация, сколько бы она ни длилась, состоит из набора условий, который только и делает её возможной: климатические, географические, технологические, культурные, властно-политические и демографические предпосылки должны перемешаться в некую амальгаму, чтобы возникло именно это общество. Если набор этих условий меняется, меняется и общество. С техническим прогрессом, равно как и с растущим взаимодействием внутри обществ и между ними, на исходе Средневековья наступило ускорение перемен.
Условия существования общественных формаций непрерывно изменяются, лишь немногое остаётся таким, как было. Не всегда перемены ведут к лучшему, как показали ужасные заблуждения ХХ в. Однако есть жёсткие элементы общественной стабильности, которые на протяжении долгого времени противятся переменам. К таким элементам относятся региональные и национальные особенности народов. Если, например, десять сицилийцев и десять фризов[1] будут делать одно и то же, то в результате получится совсем не одно и то же. К таким жёстким элементам относятся также влияния религии{3}, обычаи, семейная артель и уважение к старшим. Эта склеивающая мастика действует стабилизирующе в противовес тенденции к разобщённости, причем не только в отношении отдельных единиц, но и больших общественных групп, целых обществ и народов. Однако если дело доходит до критических ситуаций, то это влечёт за собой идеальные предпосылки для политических переворотов и военных конфликтов. Разобщённость сильнее выражена во времена больших перемен или катастрофических переломов, к коим относятся войны, эпидемии — такие, как средневековая
