— Вот так-то, малыш, — торжествующе закончил плечистый. — И что ты на это скажешь?
Я всегда терпеть не мог веерную стрельбу, подумал Эннеари, прилаживая первый пятерной веер стрел на тетиву. Всегда считал ее пустым фиглярством, недостойным истинного лучника. Кто же мог знать...
— Я скажу, — твердо и внятно произнес Лерметт, — что мой отец был настоящим воином и доподлинным властителем, и рыцарей своих воспитал достойно. Ты ведь даже и сейчас говоришь со своим королем стоя.
Эннеари беззвучно ахнул — и потому пропустил миг, когда плечистый изо всех сил пнул пленника под ребра. Лерметт задохнулся — но не вскрикнул и не застонал.
— Кончай его, — велел плечистый, отворотясь, и один из сидящих возле костра поднялся неторопливо и вытащил из колчана пучок стрел — действительно, эльфийских, настоящих, оперенных белопестрыми перьями птицы ирали.
Эннеари резко выдохнул и спустил тетиву. Лучник выронил стрелы, не успев взяться за лук. Широкоплечий сделал шаг вперед, споткнулся, и изо рта его прямо на древко засевшей в груди стрелы выплеснулась темная кровь. Трое ближайших к костру негодяев рухнули, не сделав ни малейшего движения, словно подкошенные. Однако медлить было некогда, радоваться удачному выстрелу тоже некогда — второй веер должен слететь с тетивы раньше, чем остальные мерзавцы успеют опомниться.
Но еще прежде, чем вторая пятерка стрел покинула туго натянутый лук, темнота взорвалась бешеным ржанием, и в круг света возле костра влетел... нет, не Черный Ветер — Белогривый в боевом неистовстве! Эннеари даже удивиться себе не позволил — он натягивал и вновь отпускал тетиву, посылая стрелы в смертоносный полет одну за другой: в этакой сумятице веерная стрельба невозможна. А тем временем рыжий смерч, распластав по ветру белое злое золото гривы, визжал, храпел и выл, с грохотом проламывая насквозь еще теплящиеся жизни врагов.
Раздробленная латной перчаткой кость, глубокая рана, тянущаяся от плеча до середины груди... боли было много. Боль накатывала, словно прибой на береговую скалу, ее темные волны отступали и ударялись о скалу вновь, с каждым разом подымаясь все выше — и снова, и опять... поневоле захочешь потерять сознание... захочешь — и не сможешь себе позволить. Потому что надо держаться, даже если уже и незачем — ибо ничего другого тебе уже не осталось. Не пощады же просить, в самом-то деле. Перед врагом иной раз можно и склониться — но перед трусливым подонком...
Лерметт и старался держаться, сколько было сил. Покуда бывший канцлер, бывший рыцарь, бывший подданный Селти желчь свою изливал, Лерметт собрал всю волю воедино — и ему удалось удержать темный прибой, не дозволить затопить свой рассудок. Черная волна покачивалась в ожидании, прирастая с каждым мгновением, но тяжелый гребень ее все же медлил. И лишь когда Селти пнул пленника по свежей ране, черная волна вытянулась под самый небосвод, а затем обрушилась вниз всей своей мощью. Все померкло, темная вода сдавила ребра, наполнила уши беззвучным гулом, и только где-то там, над черной волной пронесся погибельный свист и раздалось окрест чье-то неистовое торжество... но Лерметт уже почти не слышал его, не мог слышать.
Когда он очнулся, звездный свет показался ему пугающе сладостным, совсем как еле уловимый аромат жасмина. Черная волна отхлынула, и Лерметт торопливо вдыхал этот упоительный прохладный аромат, покуда она не вернулась. Она... Лерметт попытался было приподнять голову — и не смог.
С болью творилось нечто странное. Она была по-прежнему в нем — но как бы одновременно и вне его... да нет, определенно даже вне! Ее темный прибой уже не подымался из глубин его тела... никуда она не делась — и все же Лерметт ощущал боль не как то, что терзает изнутри, а как то, что находится рядом... рядом, очень близко, но не внутри.
Лерметт застонал и вновь попытался приподняться. Из невесомой нежности звездного света вынырнуло лицо Эннеари — темное, сосредоточенное, усталое.
— Лежи спокойно, — повторил Арьен уже вслух, и его пальцы сжали виски Лерметта еще сильнее. Голос эльфа был непривычно глуховатым и утомленным. — Я не смогу правильно срастить раны, если ты будешь вертеться.
Тут только Лерметт все понял и вспомнил — и по лицу его так и хлынули жаркие слезы благодарности и скорби. Раньше он думал, что это просто говорится так для красного словца — жаркие слезы. Разве слезы бывают горячими? Ерунда сплошная. И лишь теперь он понял, что это не ерунда, а правда, несомненная и мучительная. Слезы, катившиеся по его щекам, были жаркими, жгучими, как его горе, и он не мог бы их удержать, даже если бы и хотел — впервые в жизни.
— Так не пойдет, — без всякого выражения пробормотал Арьен этим новым глуховатым голосом, и его пальцы скользнули вдоль висков Лерметта чуть вперед.
Повинуясь их движению, мир качнулся — или это принцу только так показалось? Качнулся, словно лодка на речной волне, и вновь выровнялся по-прежнему... нет, не по-прежнему! Лерметт не удержал своего горя, оно скользнуло за борт и кануло в глубину.
— Вот даже и не вздумай спорить, — с непривычной спокойной твердостью возразил Эннеари, когда Лерметт устремил на него обвиняющий взгляд. — Да, то, что я сейчас сделал, отвратительно. Зато, к сожалению, неизбежно. У тебя, знаешь ли, выхода другого нет. Ты не можешь позволить себе тратить силы на скорбь. Слишком их у тебя сейчас мало. А времени — и того меньше. Тебе не горевать надо, а лежать смирнехонько, пока твои раны не срастутся — а потом лететь в столицу, что есть духу. И решения там принимать, опять-таки не в горячке горя, а на трезвую голову. Чтобы лишнего не натворить. Вот как разберешься, один ли этот мерзавец измену затаил или за ним еще заговорщики стоят, как порядок наведешь — тогда и будешь отца оплакивать. Я ведь твою скорбь у тебя не отнял, а только отстранил на время. Пришлось.
— Да, — прошептал Лерметт, заново дивясь движению собственных губ и звуку своего голоса.
— Тебе нужно как можно скорее подняться — а горе исцелению мешает, сам ведь знаешь, — добавил Арьен.
— Но разве ты не...
— Нет, — покачал головой эльф. — Я тебя только сложил... хорошо сложил, волокно к волокну свел, осколок к осколку, у тебя даже шрамов не останется. Но теперь это все должно срастись по-настоящему. Такие глубокие раны заращивать полностью единым разом я пока еще не умею.
Теперь Лерметт понимал, что творилось с его телом. Он представил себе, как внутри него волоконца рассеченных мышц упрямо искали друг друга, чтобы воссоединиться, и ему сделалось жутковато.
— Одним словом, лежи и не вертись, — заключил эльф и, помолчав, добавил. — Тебе не холодно?
— Нет, — ответил Лерметт, только тут сообразив, что обнажен до пояса. Он лежал на расстеленном плаще, и даже под голову ему Эннеари ухитрился что-то пристроить — скатанную рубаху, не иначе... ну, или нечто в этом роде... и костер рядышком горит... костер? Да, костер Лерметт помнит... и тех, кто сидел возле него — тоже. Тех, кому безоружный Лерметт пытался продать свою жизнь как можно дороже... он скосил глаза, пытаясь высмотреть, что же Арьен с ними такого сделал — ведь их, как-никак, было двадцать
