И книжку послал я Симонову, первую 'толстую' книжку, изданную в Москве, да еще и с картинками. Ответ, как я уже упоминал в этой книге, не заставил себя ждать. Пришло письмо, обстоятельное, без высокомернопокровительственного тона, письмо старшего товарища по работе, в котором были и ободряющие слова, и замечания о прочитанной книге.
А вот встретиться и поговорить нам удалось лишь однажды. Так уж вбитая в меня наука - не быть навязчивым - действовала и действует до сих пор.
Когда я работал над 'Зрячим посохом', один писатель, бывший на юге в Доме творчества, передал мне привет от Симонова и сообщил о том, что ему понравились заключительные главы 'Последнего поклона', и он желал мне всяческих успехов. Признаюсь, я не думал, что эта книга 'ляжет на сердце' Симонову - очень уж, казалось мне, далека она от его творческого направления, да и жизнь, в ней рассказанная, ему, городскому человеку, должна быть совершенно чужая и неинтересная. Но шло время, и почта приносила письмаотклики на 'Поклон', и, как ни странно - больше от людей городских и не только бывших селян, что вполне объяснимо, а от людей, в деревне никогда не живших.
Меж тем работа над 'Зрячим посохом' продолжалась. Я давал ее читать друзьям по труду и тем, кто так или иначе в ней заинтересован и 'отражен'.
Когда рукопись прочла Анкета Александровна, дочь Макарова, и приободрила меня своим к ней добрым отношением, я попросил у нее совета - дать ли рукопись для прочтения Симонову, поскольку о нём в книге кое-что сказано и сказанное нуждается в уточнении, да и знал он Александра Николаевича давно и близко.
- Непременно! - сказала Аннета Александровна. - Он, думаю, обрадуется этой книге. Вот только слышала - тяжело болен Константин Михайлович.
В тот же приезд в Москву, буквально через несколько дней после разговора с Аннетой Александровной, по приглашению моего любимого артиста Михаила Александровича Ульянова, был я в театре им. Вахтангова на премьере 'Степана Разина' - и увидел там Симонова. Он сидел чуть впереди меня, справа, в теплой рубашке и надетой на нее меховой безрукавке. Тяжкий кашель давил его весь спектакль, и, сдерживая кашель, он часто доставал из кармана широкогорлую коричневую склянку и сплевывал в нее мокроту, умело подтирая губы горлышком склянки.
Пневмония! Знакомая мне болезнь, которая хуже тихой и злой тещи. Не знаю, мой ли пристальный взгляд или что другое заставило Константина Михайловича обернуться, и я увидел впалое, землистое лицо, худую шею с туго натянутыми от трудного дыхания жилами, усталые глаза в темном, почти угольном обводе, с как бы прилипшей к ним пленкой загустелых слез.
Я какое-то время ничего не мог различить на сцене - слишком много дорогого и светлого связано у нашего поколения с этим писателем, слишком он был нам необходим и привычен, и привычен молодым, деятельным, романтичным, удачливым, у всех и всегда на виду.
Он не создавал себе такого 'портрета' - это время и мы, читатели, создали его - и у меня разбитый болезнью, худющий, усталый человек вызвал не столько чувство горести, сколько растерянности, сознания и собственной уже изработанности, немощей, прошедшей молодости. Ведь часто в других жалеешь утраченного себя - и это единственный эгоизм, который можно оправдать в нас людях.
'До рукописи ли ему?' - махнул я рукой, но вот повидаться мне с Константином Михайловичем захотелось - наитие, что ли, сработало? - можно и не увидеть, не успеть - не хочу об этом судить задним числом.
При еще одной встрече Аннета Александровна спросила, послал ли я рукопись Симонову, и сообщила, что разговаривала с ним по телефону, что он очень тепло отозвался обо мне и рад был, что именно я решился нависать книгу о Макарове.
Я написал коротенькое письмо Симонову и скоро получил ответ с разрешением прислать рукопись.
Прочел он ее очень быстро, как потом сказал, 'за одну ночь', и попросил меня побывать у него и поговорить о будущей книге. 'А поговорить есть о чем', - добавил он в письме.
Опыта работы в документальной прозе у меня почти нет, с воспоминаниями, да еще такого вот литературного порядка, я и вовсе не имел дела, и потому робел, собираясь к Симонову.
Позвонил ему от друга, слышу - кашляет беспрерывно, хрипит даже, и я сказал, что, может, не надо? Может, потом?
- Нет-нет! Немедленно приходите, а то я скоро уеду и многое забудется, надо поговорить сейчас, по горячим следам...
Он был совсем болен, выглядел еще хуже, чем в театре, но при моем появлении поднялся, вышел в коридор, видимо, чтобы приободрить меня и как-то оградить от укорных взглядов близких своих, ведь ночью, как выяснилось, была неотложка и совсем недавно сестра сделала укол - простудился в довершение ко всему, а простудиться-то, получить обострение хроническому пневмонику - раз плюнуть: спина все время сырая, дунет в дверь или в форточку - и готов.
Я чувствовал себя скованно и неловко.
- Да не переживайте вы, - махнул он худой и слабой в кисти рукой. - Вы что думаете, лежать вот тут, на диване и смотреть в потолок - легче, что ли? Правда, я пробовал читать. Вы 'Сашку' Кондратьева читали, с моим предисловием?
Я сказал, что читал и что повесть мне понравилась, и Симонов, откашлявшись и отдышавшись, сказал, что как раз Кондратьева новую вещь и читал и она ему кажется слабее 'Сашки', а автор ждет звонка, и он никак не решится, не может - всегда не хочется огорчать людей.
- Хвалить лучше и легче, что бы там ни говорили, - через силу улыбнувшись, заключил он.
Заговорив о литературе, Константин Михайлович оживился, и мы с ним повспоминали военное время, он мне упомянул про бои под Могилевом, и я ему сказал' что мир очень кругл я узок, и что, прочитавши в его дневниках о самолете-кукурузнике, сидящем на крыше, вспомнил и место, и городок - это было на окраине городка Зборова, на Львовшине, ныне по новому административному делению отошедшему в Тернопольскую область.
- Да что вы говорите?! H-ну, знаете!.. - рассмеялся и закашлялся Константин Михайлович. - Вот и еще одна страничка войны разгадана!
- Я был молод, - говорю, - по бабушкиному заключению, 'приметлив', да и стояли мы в Зборове несколько дней. А вы небось промелькнули на корреспондентской машине?!
- Да уж помелькал, поездил, полетал! - протяжно вздохнул Константин Михайлович. - Чаю, водки, Виктор Петрович?
- Какая уж нам, пневмоникам, водка? - отмахнулся я.- Спина вон и без нее мокра...
- Тоже, значит? Не запускайте эту проклятую болезнь. Вымотает. Вот, говорят, и Шукшина она доконала.
- Да, будто с нее началось...
Принесли чаю, крепкого, горячего, и под чаек мы с Константином Михайловичем о многом переговорили. Я знал об его истовой работоспособности, посетовал на себя, разбросанного, работающего лихорадочно, наскоками.
- А как вырываете вы время для такого объема работы, чтения, служб? поинтересовался я и тут же с восхищением отозвался о его телевизионной работе 'Шел солдат' и даже сказал растроганно: - Если б не были вы так худы, обнял бы я вас от имени всех нас - солдат живых и погибших, да боюсь - задавлю.
Он очень засмущался, покашлял, спрятал свою склянку и сказал, что в пятницу, субботу и воскресенье всегда уезжает на дачу - и уж эти дни его, уж тут он работает с упоением, работает и старается никого к себе не пускать.
'Стараюсь', - сказал он, но тут же, узнавши, что я собираюсь писать роман о войне, о быте войны, о солдатах, об окопной жизни - если это можно назвать жизнью, пригласил меня обязательно побывать у него в Пахре, на даче, пожить там и посмотреть, вернее, просмотреть богатейшую его фототеку.
- Вы знаете, - сообщил он, - я всю войну снимал и собирал фото: на дорогах, в окопах, в заброшенных избах, маленькие, большие, с документов, парадные, семейные, и ох как вам необходимо это все посмотреть. Уверен очень и очень - вам поможет моя фототека в работе. Приезжайте в любое время. Я вам дам ключ, садитесь и действуйте. Вот я съезжу в Крым, подлечусь, поработаю...
Я робко возразил - не надо бы в Крым-то. Два раза я там был и оба раза дело оборачивалось
