польских и русских. Развитие политической свободы всегда шло рука об руку с политической эмансипацией евреев, с переходом их от жаргона к языку того народа, среди которого они живут, и процессом их ассимиляции с окружающим населением.
Абрамсон ожесточенно ковырял рыбу вилкой, и взгляд его становился все злее и злее.
— Значит, вы отказываетесь от своей нации?
— Да я не отказываюсь!! — воскликнула Землячка. — Но не национальная принадлежность определяет мою политическую позицию. Когда я сижу на нашем съезде, я думаю не о том, что я еврейка, а о том, что я революционерка, социалистка. У нас у всех общая цель…
— Какая же? — выкрикнул Гольдблат.
— Социальная революция, — наставительно ответила Землячка. — Только одни реакционные силы стараются закрепить национальную обособленность еврейства. Враждебность к евреям может быть устранена, когда они сольются со всей массой населения, и это единственное, поймите, единственное возможное разрешение еврейского вопроса.
Нет, зря они угощали эту особу своим заранее заказанным обедом — это понимали сейчас и Гольдблат, и Абрамсон. Она оторвалась от еврейства, она растворилась в русской среде и совершенно не чувствовала себя еврейкой!
— Мы напрасно привезли вас сюда, — сердито произнес Абрамсон. — Вы утратили вкус даже к еврейской национальной кухне.
— О, почему же! — кротко возразила Землячка. — Все очень вкусно. Но я предпочту видеть нашу официантку в университете, а этих стариков — вымытыми, выбритыми и в более приличной одежде.
Абрамсон даже отодвинулся от стола.
— Значит, вам безразлично, кошерную курицу вы едите или нет?
— Послушайте, господа! — воскликнула Землячка с нескрываемым удивлением. — Вы же называете себя марксистами, материалистами, атеистами! Имеет ли значение, по какому ритуалу зарезана ваша курица?
Она видела, ее собеседники откровенно на нее сердятся. Они казались ей детьми, а себя она рядом с ними чувствовала взрослой. Педагогические наклонности побуждали ее помочь этим людям разобраться в своих ошибках, но она не обольщалась — вряд ли это удастся, думала она…
Национальная ограниченность — страшная болезнь, она уведет этих людей в лагерь врагов пролетарской революции, и с ними Землячке предстоит долгая и упорная борьба.
Рассказ о съезде
Давно ли брела она теплым августовским вечером по мрачным, запорошенным копотью тесным переулкам Восточного Лондона, выбираясь из Уайтчепля после не очень-то веселого обеда с двумя сердитыми и крикливыми бундовцами?…
И вот она уже в России, вот уже осень, брызжет ранний осенний дождик, и ей уже не до отвлеченных талмудистских споров — человек для субботы или суббота для человека.
Впереди — работа, одна лишь работа, тяжелая, неприметная и безмерно необходимая.
Местом пребывания Землячки намечен пока что Петербург, но по пути предстояло еще заехать в Москву, рассказать московским товарищам о только что состоявшемся съезде.
Она остановилась на Солянке, у фельдшерицы Полозовой. Та служила в Воспитательном доме и имела при нем казенную квартиру. В Воспитательном доме сотни сотрудников, всегда большое оживление, среди общей сутолоки легко избежать ненужного внимания. И хотя формально Полозова в партии не состояла и числилась лишь в «сочувствующих», она выполняла немало серьезных поручений, которые давали ей знакомые революционеры.
Сразу по приезде Землячка зашла в Московский комитет, явку ей дала сама Надежда Константиновна.
— Я только что со съезда.
— А мы ждем вас.
Договорились, что Землячка выступит у Гужона, в мастерских Московско-Казанской железной дороги и в типографии Кушнерева.
— Там есть проверенные большевики и немало сочувствующих.
Ближе к вечеру в квартиру Полозовой постучался незнакомый парень. Румяный, скуластый, со щелками вместо глаз. Лет двадцать, не больше.
— Скажите, у вас есть тюрьмометр? — спросил он с порога.
Было условлено: пришедший спросит термометр, а ему ответят, что могут измерить температуру. Однако парень не удержался, сострил — любил, должно быть, шутить по любому поводу.
— Если у вас поднялась температура, можем измерить, — точно ответила Полозова.
— А ведь здорово — тюрьмометр? — повторил парень и одиноко хохотнул, огорченный, что не оценили его остроумия.
Землячка не собиралась тратить время на пустые разговоры, сразу перешла к делу.
— Вы откуда? — деловито спросила она.
— Мы-то? — Парень так и не ответил на вопрос. — Мы за вами.
— Я спрашиваю, где вы работаете? — настойчиво повторила Землячка. — Куда мы пойдем?
— Несущественно, — по-прежнему уклонился парень от ответа. — Поручено доставить вас, ясно? На Казанку, промежду прочим.
В Московском комитете Землячке сказали, что от железнодорожников за ней придет провожатый, на которого она вполне может положиться, доставит куда надо и выручит в случае чего.
— Как зовут-то вас? — спросила она, чуть шевельнув улыбкой свои тонкие губы.
— Катей зовут, — сказал парень, хитро поглядев на собеседницу. — Так сподручнее. Катька пришла, Катька вызывает — девка и девка, никому ничего в голову не взбредет.
Молод-молод, одобрительно подумала Землячка, а конспирировать научился — и согласно кивнула:
— Катя так Катя.
Надела шляпку, купленную в Париже, ватерпруф, приобретенный в Лондоне, посмотрела в окно — стекло мутное, влажное — взяла зонтик.
— Что ж, я готова. Извините, два слова по хозяйству.
Парень деликатно отвернулся — и не говорил лишнего, и слышать лишнего не хотел.
Землячка отвела Полозову в сторону.
— Если постучится кто подозрительный — сверток у меня под подушкой, сразу в печь, и уж потом открывайте.
Под подушкой находилось самое важное, что было сейчас при ней, из-за этого она остановилась в Москве и с этим же собиралась в Петербург. Именно этот сверток и придавал ей уверенность, с какой шла она сейчас на Казанку.
В свертке были прокламации, брошюры и, самое главное, ее собственные записи о Втором съезде. Землячке предстояло много раз говорить и перед членами партии, и перед беспартийными рабочими о значении прошедшего съезда, и мысленно она всегда обращалась к зашифрованным ею для себя ленинским выступлениям.
Накануне Землячка выступала с докладом о съезде на заводе Гужона, одном из самых крупных машиностроительных заводов Москвы.
Шла она на завод от Рогожской заставы и все почему-то вспоминала однофамильца здешнего заводчика, известного скульптора XVI века. Она видела в Париже его знаменитые фонтаны. Кто знает, быть может, знаменитый Жан Гужон — один из предков московского капиталиста Юлия Петровича Гужона?
Вчера она говорила с рабочими о борьбе с эксплуататором Гужоном. А сегодня будет говорить о владельце Казанской железной дороги фон Меке.
Землячка и ее спутник вышли на Солянку.
— Хорошо бы извозчика, — посоветовал провожатый. — Спокойнее.
На всей улице стоял один-разъединственный извозчик. Опытным взглядом Землячка окинула улицу, слежки как будто не было. Ее провожатый быстро сторговался с извозчиком, и они сели в пролетку.
У Казанского вокзала смешались с толпой.
В конце перрона парень свернул к пакгаузам. Землячка еле поспевала за ним. Пошли через
