- Ну... а Людмила Николаевна пригласит Карсавину и Ольгу Ивановну.
- Кого? - опять переспросил Юрий. Ляля засмеялась.
Увидишь! - сказала она и загадочно-выразительно поцеловала кончики пальцев.
- Вот как, - улыбнулся Юрий, - посмотрим, посмотрим...
Новиков помялся и неестественно равнодушно прибавил:
- Саниных можно позвать.
- Лиду непременно! - воскликнула Ляля не столько потому, что ей нравилась Санина, сколько потому, что знала о любви Новикова и хотела сделать ему приятное. Она была очень счастлива своей любовью, и ей хотелось, чтобы и все вокруг были так же счастливы и довольны.
- Только тогда придется и офицеров звать, - язвительно вставил Иванов.
- Что ж, позовем... чем больше народу, тем лучше.
Все вышли на крыльцо.
Луна светила ярко и ровно. Было тепло и тихо.
- Ну ночь, - сказала Ляля, незаметно прижимаясь к Рязанцеву.
Ей не хотелось, чтобы он уходил. Рязанцев крепко прижал ее круглую теплую ручку локтем.
- Да, ночь чудная! - сказал он, придавая этим простым словам особенный, только им двоим понятный, смысл.
- Да будет ей благо, - басом отозвался Иванов, - а я спать желаю Покойной ночи, синьоры!
И он зашагал по улице, размахивая руками, как мельница крыльями.
Потом ушли Новиков и Семенов. Рязанцев долго прощался с Лялей под предлогом совещания о пикнике.
- Ну, бай, бай, - шутя сказала Ляля, когда он ушел, потянулась и вздохнула, с сожалением покидая лунный свет, теплый ночной воздух и то, к чему они звали ее молодое цветущее тело.
Юрий подумал, что отец еще не спит и что если они останутся вдвоем, то неприятное и ни к чему не ведущее объяснение будет неизбежным.
- Нет, - сказал он, глядя в сторону, на голубоватый туман, тянущийся пеленой за черным забором над рекой, - я еще не хочу спать... Пойду пройдусь.
- Как хочешь, - отозвалась Ляля тихим и странно нежным голосом. Она еще раз потянулась, зажмурилась, как кошечка, улыбнулась куда-то навстречу лунному свету и ушла. Юрий остался один. С минуту он неподвижно стоял и смотрел на черные тени домов и деревьев, казавшиеся глубокими и холодными, потом встрепенулся и пошел в ту сторону, куда медленно ушел Семенов.
Больной студент не успел уйти далеко. Он шел тихо, согнувшись и глухо покашливая, и его черная тень бежала за ним по светлой земле. Юрий его догнал и сразу заметил происшедшую в нем перемену: во все время ужина Семенов шутил и смеялся едва ли не больше всех, а теперь он шел грустно, понуро и в его глухом покашливании слышалось что-то грозное, печальное и безнадежное, как та болезнь, которою он был болен.
- А, это вы! - рассеянно и, как показалось Юрию, недоброжелательно сказал он.
- Что-то спать не хочется. Вот, провожу вас, - пояснил Юрий.
- Проводите, - равнодушно согласился Семенов. Они долго шли молча. Семенов все покашливал и горбился.
- Вам не холодно? - спросил Юрий, так только, потому что его начинало тяготить это унылое покашливание.
- Мне всегда холодно, - как будто с досадой возразил Семенов.
Юрию стало неловко, точно он нечаянно коснулся больного места.
- Вы давно из университета? - опять спросил он. Семенов ответил не сразу.
- Давно, - сказал он.
Юрий начал рассказывать о студенческих настроениях, о том, что среди студентов считалось самым важным и современным. Сначала он говорил просто, но потом увлекся, оживился и стал говорить с выражением и горячностью.
Семенов слушал и молчал.
Потом Юрий незаметно перешел к упадку революционного настроения среди масс. И видно было, что он искренно страдает о том, что говорит.
- Вы читали последнюю речь Бебеля? - спросил он.
- Читал, - ответил Семенов.
- Ну и что?
Семенов вдруг с раздражением махнул своей палкой с большим крючком. Его тень так же махнула своей черной рукой, и это движение ее напомнило Юрию зловещий взмах крыла какой-то черной хищной птицы
- Что я вам скажу, - торопливо и сбивчиво заговорил Семенов, - я скажу, что я вот умираю...
И опять он махнул палкой, и опять черная тень хищно повторила его движение. На этот раз и Семенов заметил ее.
- Вот, - сказал он горько, - у меня за спиной смерть стоит и каждое мое движение стережет... Что мне Бебель!.. Болтун болтает, другой будет болтать другое, а мне все равно, не сегодня завтра умирать.
Юрий смущенно молчал, и ему было грустно, тяжело и обидно на кого-то за то, что он слышал.
- Вот вы думаете, что все это очень важно... то, что случилось в университете и что сказал Бебель... А я думаю, что когда вам, как мне, придется умирать и знать наверное, что умираешь, так вам и в голову не придет думать, что слова Бебеля, Ницше, Толстого или кого еще там . имеют какой-либо смысл!
Семенов замолчал.
Месяц по-прежнему светил ярко и ровно, и черная тень неотступно шла за ними.
- Организм разрушается, - вдруг произнес Семенов совсем другим, слабым и жалким голосом.
- Если бы вы знали, как не хочется умирать... Особенно в такую ясную теплую ночь!.. - с жалобной тоской заговорил он, поворачивая к Юрию свое некрасивое, обтянутое кожей лицо, с ненормально блестящими глазами. - Все живет, а я умираю... Вот вам кажется - и должна казаться - избитой эта фраза... А я умираю. Не в романе, не на страницах, написанных 'с художественной правдой', а на самом деле умираю, и она не кажется мне избитой. Когда-нибудь и вам не будет казаться... Умираю, умираю и все тут!
Семенов закашлялся.
- Я вот иногда начну думать о том, что скоро я буду в полной темноте, в холодной земле, с провалившимся носом и отгнившими руками, а на земле все будет совершенно так же, как и сейчас, когда я иду живой. Вы вот еще будете живы... Будете ходить, смотреть на эту луну, дышать, пройдете мимо моей могилы и остановитесь над нею по своей надобности, а я буду лежать и отвратительно гнить. Что мне Бебель, Толстой и миллионы других кривляющихся ослов! - вдруг со злобой резко выкрикнул Семенов.
Юрий молчал, растерянный и расстроенный.
- Ну, прощайте, - сказал Семенов тихо, - мне сюда.
Юрий пожал ему руку и с глубокой жалостью посмотрел на его впалую грудь, согнутые плечи и на его палку с толстым крючком, которую Семенов зацепил за пуговицу своего студенческого пальто. Юрию хотелось что-то сказать, чем-нибудь утешить и обнадежить его, но он чувствовал, что ничем нельзя этого сделать, вздохнул и ответил:
- До свиданья.
Семенов приподнял фуражку и отворил калитку. За забором еще слышались его шаги и глухое покашливание. Потом все смолкло.
Юрий пошел назад. И все, что еще полчаса тому назад казалось ему легким, светлым, тихим и спокойным - лунный свет, звездное небо, тополя, освещенные луной, и таинственные тени - теперь показалось мертвым, зловещим и страшным, как холод огромной мировой могилы.
Когда он пришел домой, тихо пробрался в свою комнату и отворил окно в сад, ему в первый раз пришло в голову, что все то, чем он так глубоко, доверчиво и самоотверженно занимался, - не то, что было нужно. Ему представилось, что когда-нибудь, умирая, как Семенов, он будет мучительно, невыносимо жалеть не о том, что люди не сделались благодаря ему счастливыми, не о том, что идеалы, перед которыми он благоговел всю жизнь, останутся не проведенными в мир, а о том, что он умирает, перестает видеть,
