Триптих

кофты как не бывало - разорвала всю. Как погляжу, крест у них был большой медный, толстый - пополам переломила - вот какая силища. Тут матушка Игуменья говорят: 'Надо у нее молебен отслужить. Спасителю'. Спаситель-то у нас образ чудотворный был. Отец Петр у нас служил тогда. Я прихожу к ней, а она мне и говорит 'Ты знаешь?' - 'А чего?' - 'Сегодня ко мне принесут чудовище. Два эфиопа. (Это она про икону да про матушку Игуменью с отцом Петром.) Куда же деваться Святому Духу?' - 'Какой, - говорю, - у тебя Святой Дух?' 'Куда ему деваться, пока они здесь?' Ладно-хорошо. Обедня отошла, матушка Игуменья несут икону Спасителя, водосвятие приготовили. А Мать Ириша: 'Ой! Чудовище-то тащат! И два эфиопа идут'. А она к постели привязана. Молебен отслужили. Она лежала как мертвая, вся даже потемнела. Окропили ее святой водой. Как они ушли, развязали ее, она говорит: 'Вот ведь Святой Дух на помойной яме стоял, пока были здесь...' - 'Вот, - говорю, - и святой твой дух... Да и ты эдакая же...' Тут Мать Анна Каткова подошла. 'Уйди, говорит, - окаянный, страшилище, из рабы божией Ириши. Она ведь у нас какая хорошая была, а ты ее, окаянный, испортил. Страшилище!' - 'Я, - отвечает, не страшили-ще, я - хороший'. - 'А как тебя зовут?' - 'Лёлёшенька'. 'Почто ты пришел?' - 'A oна,- говорит, - сама виновата. (А у них кошка была Кисарка.) Она, - говорит, - в полночь выпустила свою Кисарку и напилась из кринки воды. Вот я в нее и вошел'. Ой, что она, бедная, делала! Ее уж и в прачечную запирали. Там пляшет во всю головушку и предлагает себя всем. Пляшет 'советского', пляшет, потом станет, вниз поглядит: 'Чего на земле делается?' И опять пляшет. И уж ничего мы не можем сделать. Пришлось ее отправлять в сумасшедший дом. А как везти? Ведь она не поедет. Никак ее не собрать. Пришли к ней: 'Мать Ириша, собрание было'. - 'Какое?' - 'Матушка Игуменья у нас уезжают'. - 'Уезжают? Вот и хорошо. Да кого поставят?' - 'Да тебя выбрали'. - 'Меня? А все ли согласны?' - 'Все, все согласны. Собирайся, поедем к епископу благословляться'. Собрались. Это после Троицы. Пальто ватное, длинное. Подпоясалась ремнем. На голову большой платок теплый. Повезли на лошади эдакого чучела. Везем ее так. За каждым пастухом гоняется, каждому пастуху предлагается. Ловим ее, куда деваться? Трое нас с ней едет. А как в Рыбинск привезли, в Рыбинске-то еще хуже сделала. Солдаты навстречу идут. Она соскочила - не могли удержать. Так одного солдата под руку схватила. Он вырывается. 'Чего же вы?' - говорит. А мы: 'Да видишь, что сумасшедшая?' Сдали мы ее врачам, и отправили ее в Кострому. Тут уже мы не знаем, как было. Только уж нам скоро написали, что она там померла. Она и году не прожила там, бедняга.. Очень мне нравилась жизнь монастырская. Мне и работа нравилась, мне все нравилось, я никогда не каялась, что пошла в монастырь Мне нравилось, что там никогда не ссорились: 'Прости Христа ради'. - 'И меня прости'. Вот и все. Делай наряженное (что велят) и ешь припасенное. А кормили как - щи, хоть портянки полощи. Чего там - капуста да картошка, да лук, да мучки ячневой прибавят, - а вкусно-то как! Потому что все с молитвой, все благословенное. Или хлеб... Бывало, богомольцы все просят 'Нам бы маленько хоть вашего хлеба, монастырского'. А мы такой же печем, только с молитвой... В праздник щи получше варили, из белой капусты. Большие праздники - суп с грибами. Шутка ли - сто тридцать человек накормить. А закрывали наш монастырь самый последний. Был уже двадцать восьмой год. А мы все делали, что они нам приказывали. И все налоги им платили. Приказали нам свиней разводить, мы купили свиней. Хоть и не монастырское это дело... В двадцать седьмом году, аккурат на Похвалу Богородице, приехала из Пешехонья одна, партийная, будто бы учительница Апполинария, и стала она нас по очереди вызывать, молодых. Меня - в первую очередь. 'Зачем ты сюда пришла?' - 'Жить'. - 'А кто тебя послал?' - 'Никто не послал'. - 'А кто позвал?' - 'Никто не звал'. - 'Надо тебе замуж идти. Вот я замужем живу, у меня мальчишка растет. У меня в жизни есть интерес'. - 'Пожалуйста. У вас свой интерес, у нас свои интересы'. - 'Это неинтересно. Вам здесь не место'. - 'Почему же? Мы здесь живем, работаем...' - 'От вас пользы нет. Какая от тебя польза? Ты живешь одна'. 'Почему одна? Нас вон сколько здесь живет. Мы работаем, государству платим, что на нас накладывают'. - 'Хватит вам здесь. Ступай замуж'. - 'Это дело не ваше, идти ли мне замуж'. - 'Ты такая хорошая, такая бы мать была...' Наобещала мне она раев да садов, всю жизнь расписала. 'Значит, не пойдешь из монастыря?' - 'Не пойду. Буду тут до конца. Живи ты, как хочешь, а я как изволю'. После меня другую вызывают: 'Ты чего скажешь?' - 'Я - как она'. Третья - тоже... Она говорит: 'А что Игуменья у вас делает? Наверное, спит да лежит?' Тут все поднялись: 'Нет, у нас Игуменья работает больше нашего! Такое хозяйство! Два раза в неделю в Пошехонье, двадцать пять верст. Она загнет подолы, босиком и покатит Игуменья'. Так и уехала наша Апполинария. Больше она к нам не приезжала... Ладно-хорошо. Отслужили мы Пасху, а после Пасхи форму с нас сняли - велели ходить как деревенским, в платках. Вот тут мы ревели. А летом приехали и собор наш запечатали... А мы, молодые, летом в скиту работали. И вот матушка Игуменья в скит идут, подзывают меня: 'Шурка, беги в Сохоть. Попадутся они тебе навстречу - их обойди... Скажи матушке Феодотии, чтобы из собора в боковые двери антиминсы вынесли'. Я и побежала. А они мне навстречу едут: 'Куда?!' - 'А там, говорю, - лошадь молодая есть, нужна нам'. Пропустили... Так через боковые двери всю святыню вынесли монахини. Стали служить в трапезной. Осенью приезжает Скуев. Приказывает, отделить нас от монахинь-старух, чтобы мы их не кормили: 'Это, - говорит, - хлебоешь ваша'. Мы говорим: 'Мы не будем так жить'. Скуев говорит 'Надо старые зубы выдергать да новые вставить'. А я: 'Знаем мы ваши зубы. Мы нажили, а вы прожить хотите'. - 'Это кто говорит?' - 'Это я говорю'. - 'А ты кто такая?' - 'А вот вы же видите, кто я такая'. - 'Давайте, подписывайтесь, кто в артель', И вот стали новые зубы вставлять. Приехал эстонец Вевер Сергей Августович, Петр Алексеевич Яя, Петр Петрович Петров (мы его прозвали 'косоротый' или 'три Петра в одном Петре'). Ну, уж работали они не по-нашему. А год сырой был, с сенокосом беда. Дождь, глядим, собирается, надо сено убрать. А они сидят, обедают. Мы прибежали: 'Скорей!' А Петров как старший отвечает: 'Пока не отобедаем, не пойдем'. А всего-то к ним в артель из наших человек двенадцать записалось, молодых. Скотницами они остались. Ну, которым некуда было идти. А у меня уж место было - за мной сразу приехали. Выгнали нас аккурат на Покров: 'В 24 часа освободить!' И дали нам по два пуда хлеба каждой - за лето... Приехали за мной из Грамотина, двенадцать верст от монастыря. Поехала я к ним псаломщиком. Служил там отец Димитрий, которого заморозили в резоляцию. Воскресенский. Отец его у нас в Сохоти был диаконом, они меня хорошо знали... Ну и народ, прихожане. Они наши соседи были - двенадцать верст, ближе к монастырю жилья никакого не было. Большое было село, приход большой - двадцать пять деревень... С отцом Димитрием мы хорошо служили. Спевочку в церкви сделаем. Я пригласила всех желающих, приходите петь... И служили мы с ним четыре года. А было это время, когда всех обирали. Вот приходят они сначала ко мне - обыск! А у меня была одна шуба, в которой я в лес ездила. Да два полотенца. Помню, как Мациор мою шубу тряс: 'А где у тебя остальное?' - 'Остальное, - говорю, - на себе'. И спрашивает других монахинь (одна у нас была просворня, другая - сторож): 'Где у нее именье?' А матушка Еликонида, она у нас в Грамотине просворы пекла, отвечает: 'У ней одна рубашка на себе, другая в трубе'. - 'А где у нее хлеб?' А муки у меня в кадке с пуд всего. Так ничего и не взяли, ничего не нашли. А после меня пошли к батюшке, он в своем доме жил. И обрали его дочиста. В одном тонком подряснике оставили. И было у него такое маленькое Евангелие и Псалтирь. Он им и сказал: 'Мне ничего больше не надо'. А дом-то у него был двухэтажный. Они там наверху все золото ищут, а я потихоньку внизу из ларя ведрами муку таскаю. Шесть ведер муки унесла к себе. Дом у него отобрали и повели их с матушкой в другую деревню. Три семьи жить в один дом. А мальчишка был у них Генка, пять годов, - я его к себе жить взяла. Он все мне говорил: 'Давай молиться: радуйся, Серафиме. И никого не вышлют - ни папу, ни тебя, ни маму...' Я к ним тогда каждый день ходила. Испеку хлеба - мука-то у меня и принесу им. А потом уж они в сторожку жить перешли... Хороший был священник, шутить любил, но серьезный был. И матушка у него очень хорошая была. Мы с ней были, как сестры, все вместе. А по соседству в Яковце у нас матушка Таисия жила из нашего монастыря. Она у нас первоначальная была сорок лет только в нашем монастыре прожила. Она очень хорошая регентша была и на фисгармонии бесподобно играла. Только уж она взяла подвиг юродства зимой и летом босая ходила и в бане не мывалась. Как раньше чистоту любила, так тут залюбила грязь. И двадцать лет в церковь не ходила и не причащалась. А прозорливая была, вот как Манечка. Вот загореться у нас диаконову дому. Смотрим, за неделю до пожару матушка Таисия, босая, подолом снег к дому этому таскает да и стены снегом обваливает. Да и приговаривает: 'Таскайте! Таскайте! Все таскайте! - а никого с ней и нет. - Валите, валите снегу-то'. А через неделю этот дом и загорелся. А потом наш корпус желтый тоже горел. Это аккурат на Николу. Тоже она за неделю снег таскает... А тут уж в Сохоти, у нас в монастыре, вшивики эти жили. Три фисгармонии у нас забрали, а к ним и подойти у них никто не умеет. И у матушки Таисии в келье стояла фисгармония. И вот она два года еще к ним ходила играть. Они ее ждали даже. Уж она в Яковцеве живет, придет - босая. А они: 'Идите, идите, там отперто'. Она садится и целый день играет. А они соберутся и слушают. Так целый день у них и играет. Утром в Сохоть уйдет, а вечером домой прибежит. Ей уж поди было лет восемьдесят. А тут заболела она и перед смертью говорит 'Мне надо исповедоваться и пособороваться'. А хозяйка ее Анна