Парамонов Борис
Конец стиля
Борис Парамонов
Конец стиля
Содержание
I Конец стиля Моцарт в роли Сальери Ной и хамы Ион, Иона, Ионыч Голая королева Зощенко в театре
II Поэт как буржуа Бессмертный Егорушка Долгая и счастливая жизнь клоуна Аллан Блум и Вуди Аллен Стивен Спилберг показывает глупости Рэпперы в Дарлингтон Холл Серые рыбки Губернатор едет к тете Последний поэт
К ПОНИМАНИЮ ЗАПАДА Пантеон: демократия как религиозная проблема Красное и серое Дом в пригороде Воительница ТРИ СМЕРТИ Провозвестник Чехов Чапек, или О демократии Солдатка
РАЗНОЕ Русский человек как еврей 'Говно' Возвращение Чичикова Женотделки из джима Ищите женщину! Красота и мир Пегасы и клопы К вопросу о Смердякове Американец Розанов МАРКИЗ ДЕ КЮСТИН: ИНТРОДУКЦИЯ К СЕКСУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ КОММУНИЗМА ПОРТРЕТ ЕВРЕЯ
1
КОНЕЦ СТИЛЯ
ПОСТМОДЕРНИЗМ
Вопрос о постмодернизме берут обычно как узкоэстетический, тогда как это вопрос общекультурный, даже поли-тическое измерение имеющий, поскольку политика входитв сферу культуры. И если фиксировать этот политическийаспект, искать его формулировку, то здесь понятию постмодернизма окажется синонимичным понятие демократии. Демократия и есть постмодернизм. В свою очередь демократия есть особый, вполне определенный тип культуры, взятой уже в предельно широком значении термина -- как образ жизни, как стиль. Демократия как культурный стиль -это отсутствие стиля, отнюдь даже не эклектика александ- рийского типа. Стиль противоположен и противопоказан демократии. Носитель, субъект демократии -- единичный, атомизированный, ни в коем случае не сублимированный и не сублимируемый человек, непосредственное самовыра- жение, 'это' Гегеля. По Достоевскому, это человек, взятый со всеми его почесываниями; там, где почесывания, там нет места стилю, манере ('манерам'), 'культуре'. Постмодернистическая демократия или демократический постмо- дернизм -- это телешоу, на котором школьницы средних классов обсуждают темы вагинального и клиторального ор-газма. Это нечто, во всяких культурах и манерах считав-шееся неудобосказуемым, подавлявшееся цензурой.Реминисценции из Достоевского можно продолжить: 'Бобок' -- если не посмертное, то разложение во всяком случае. Все обнажились и заголились. Но здесь нужно по- мнить все коннотации слова 'разложение': не только мо- ральный или физиологический термин, но и прием кубис-тической живописи. Разложение в этом смысле равнозначноредукции. Постмодернизм как демократия редуцирует, а несублимирует. Человек здесь (не универсально, а эмпиричес-ки) конкретен, отнюдь не 'целостен'. Почесывания в де-мократии уважаются как всякая данность, как 'мульти
6 Борис Парамонов
культурализм'. Но мультикультурализм и есть отсутствие культуры как (универсальной) нормы.
'Универсально' в нынешнем человеке его природное, космическое начало. Здесь мы коснулись уже темы современной квазигуманитарной науки, какой-нибудь структурной антропологии. Она уничтожает человека как 'я', человек оказывается случайной точкой пересечения космических стихий. Структурная антропология это сегодняшний дарвинизм, она производит человека не от обезьяны, а от индейца, у индейцев же нет 'я', субъекта. Та же установка в психологии Юнга. Даже субъективист Фрейд писал о 'фикции я'. Но это научно-обобщенная интерпретация человека, а массовый, то есть демократический, то есть подлинный, постмодернизм берет человека в его эмпирически конкретной данности, как 'это', принимая его временность, условность, случайность в качестве не подлежащей обсуждению ценности. Ценность человека определяется фактом его эмпирического существования, и демократия не считает себя вправе предъявлять ему дальнейшие -- культурные -- требования, вырабатывать в нем нормальное, нормативное 'я'. Фактичность и есть ценность, это данное, а не заданное, наличествующее, а не долженствующее быть. Задание демократии как культуры оказывается чисто количественным -- физическое приращение, возрастание бытия, 'восстание масс'.
При этом, однако, выясняется, что физический человек демократии, обнажаясь и заголяясь, отнюдь не 'разлагается' в моральном смысле, что это как раз живой человек, а не труп 'Бобка'. Не произошло ничего страшного, все остались живы, лицо человека не редуцирована его дето-родными органами, страхи Достоевского были иллюзорны: совсем не обязательно умереть, чтобы говорить о 'последнем'. Жизнь, наоборот, обрела некую необходимую физиологическую глубину, вроде той, что демонстрировал Ганс Касторп Клавдии Шоша на рождественском вечере в Берг-гофе. Жизнь 'остранилась' -- и стала ощутимее. Для этого нынешнему человеку, в отличие от Касторпа, не надо даже переходить на французский язык. Язык вообще подменяется элементарным жестом, хватательным движением руки, как у Гегеля в том же примере. Это и есть победа визуального начала над словесным в постмодернизме.
В России, как во всякой провинции, увлекаются модой -- и до сих пор не заметили, что моды нынче не бывает: как
7 Конец стиля
общеобязательной установки, как нормы и стиля. Мода -- это для бедных, как супермаркет. То, что на Западе называют модой, это всегда и только единичное самовыражение, предельная индивидуация. Существуют мода и стиль в субкультурах, и они необходимо партикулярны, отнюдь не универсальны, а это уже вызов стилю как общеобязательному культурному требованию. Мода это то, что 'к лицу', а лицо единично. Именно так: не норма как универсальный закон, не Единое, а единичное. Сегодняшние эстеты давно уже догадались о смерти моды, да и самого стиля как единой культурной нормы. Ибо стиль порабощает, сглаживает единичное как не идущую к делу шероховатость, -- тогда как эти шероховатости, фактура самого материала сейчас важны и выделяются. Господствует не стиль, а материал. Стиль же -- это война с материалом, тотальная его организация. Стиль -- понятие эпохи эксплуататорских обществ, французских королей и венских банкиров, вообще репрессивной цивилизации. Стиль бесчеловечен. Стиль идео-логичен, как всякое мировоззрение, но демократия принципиально отвергает мировоззрение, идеологию, она занята исключительно решением текущих проблем, ее метод -- частичная социальная инженерия (Карл Поппер). Она не знает вечности, и это не порок ее, а качество. Не может быть системотворчества в демократии, а стиль системен, целостен, тотален, 'выдержан'. Сегодня интересны мыслители несистематически мыслившие, скептики и эмпирики, то, что еще в прошлом веке удалялось в маргиналии, в мелкий шрифт. Какой-нибудь Антисфен оказывается интересней и нужней Сократа. Нормативные, стильные эпохи верили в Истину, в онтологически реальное царство идей. Последними платониками Запада были коммунисты, русские большевики. Сегодня остался один платоник -- Солжени-цын. Советская эпоха -- это стильная эпоха, со временем это поймут, уже начали понимать. Сама попытка тотальной организации бытия в большевизме уже стильна, уже стиль. Стиль замораживает, по рецепту Константина Леонтьева, борьба царского самодержавия против либералов была борьбой за стиль, за сохранение стиля. Таким стилистом был в России Победоносцев.
'Борьба за стиль' -- так называлась книга эстета Леонида Гроссмана, которому Дантес нравился больше Пушкина. Это понятно, ибо Дантес был красивый блондин, закованный в кавалергардский мундир, а Пушкин был по
8
томок негров безобразный -- и совершенно свободный человек, партикулярный, безмундирный: 'мещанин', то есть демократ, не политический, а культурный демократ, то есть постмодернист. И одевался Пушкин небрежно, при щегольском сюртуке носил стоптанные башмаки. Пушкин не классик, и не ренессансное в России явление, а постмодернист. Он эклектичен, у него нет единого стиля, он гениальный имитатор, даже пародист. Прославленная всечеловечность Пушкина -- центон, только он заимствовал не строчки, а целые сюжеты, даже целые литературы. Пушкин бастард, полукровка, и в этом его преимущество, у него свободное отношение к культурному наследству, к стилям и жанрам, ему не нужно подражать Карамзину, скорее он хочет, как и положено негру, добраться до его жены, белой женщины. Это Сологуб (в мемуарах Елены Данько) говорил, что Пушкин -- негр, посягавший на русских белых женщин. Прошли те 200 лет, когда должен явиться будущий русский человек, моделированный по Пушкину, и он объявился, по крайней мере в поэзии, -Тимур Кибиров.
Но Пушкин как будущее России это и есть демократия. Если Пушкин был убит царским самодержавием, то только в одном-единственном смысле: задавлен стилем, принудительной нормой как установкой имперской, петербургской культуры. Недаром у него против Петра бунтует не только Евгений, но и Нева, он на стороне Невы или даже Волги со Стенькой Разиным. Вода -- живая вода -- против камня. Осип Мандельштам пишет петербургскую книгу 'Камень', но кончает ее гимном дереву. Связь большевизма с русской традицией есть, но это связь скорее с Петербургом, чем с Москвой, с Николаем Первым, и не как деспотом, а как стилистом, эстетом. Тотальная организация, хотя бы претензия на нее -- это и есть установка на стиль. Деспотизм, тем более тоталитаризм художествен, искусство и утопию роднит дух перфекционизма. Художественная модель тоталитаризма -- классический балет, еще раз воспетый имперским поэтом Бродским (хотя и приземленный иронически в Соединенные Штаты, где Барышников не стесняется делить сцену с каба-ретными дивами). Сама армия была у Николая Павловича балетом. Он был перфекционист, и только потому тиран.
