или нет. Поскольку из носа у меня так и текло, я распрощался с очками и не надевал их до тех пор, пока неделю спустя температура не поднялась до —20 °C.
Однажды, проработав так часов семь и продвинувшись метров на двести, мы, еле волоча ноги, возвращались в палатку. Оливер возился со «скиду», прочищая свечу зажигания. Казалось, он не замечает нас, хотя сидел лицом в нашу сторону.
«Как дела, Ол?» — завел разговор Чарли.
Оливер взглянул на нас, и тут я заметил, что белки его глаз налились кровью.
«Сдается мне, что я не очень хорошо вижу».
«Может быть, приступ солнечной слепоты?» — предположил я.
Он потряс головой: «Я не чувствую боли, просто все как в тумане».
Оливер считал, что солнце ни при чем, во всем виноваты пары от примуса.
Хотя в каждой палатке было вентиляционное отверстие наверху, оно быстро забивалось снегом, несмотря на ежедневные профилактические меры, и продукты сгорания с трудом выходили наружу. Проблема с глазами, несомненно, возникла благодаря этому обстоятельству.
Я помню одну такую ночь особенно отчетливо, когда просто не ладилось множество мелочей. Ничего странного в этом нет, и другие, несомненно, испытали подобное.
После ужина, состоявшего из ломтей дегидрированной курятины и морковных хлопьев, я принялся жевать дневную порцию шоколада «Марс». Кусочек пломбы выпал из зуба, и я проглотил его. Каверна была с острыми краями, и я то и дело инстинктивно зализывал кровоточащую ранку языком.
По установившейся привычке после ужина, чтобы не выходить наружу, я пользовался полиэтиленовым пакетом. Я закреплял это сооружение, охватив его «горло» петлей, на спальном мешке в ногах. Обычно к утру пакет замерзал и его было легко закопать. Однако в ту ночь пакет все же протек, и я замочил постель.
Вскоре после того, как я поставил на примус свою металлическую однопинтовую кружку, у меня заболели глаза. Боль стала невыносимой — словно за верхнее веко каждого глаза засунули по гвоздю.
Я прилег, чтобы установить, не уменьшится ли от этого боль, но задел ногой примус, и кружка упала на мои уже высушенные предметы снаряжения: лицевую маску из ткани хаки и синие рукавицы «Дамарт», которые я надевал только на ночь.
Разглядеть толком что-нибудь просто не удавалось, потому что глаза продолжали слезиться, и я схватился голой рукой за раскаленную кружку. Долгое время я не мог думать ни о чем, кроме глаз. Я корчился, прижимал к ним рукавицы, становился на колени, глядя вниз, пробовал прикладывать лед. Однако меня преследовало ощущение, будто под каждым веком насыпали по пригоршне песка. Боль усилилась, а в палатке стало еще холоднее.
Я зажег свечу и укрепил ее на примусе — единственной плоской поверхности в палатке. Не подумав хорошенько, я схватил ложку, валявшуюся на постели, и тут же заработал новый ожог сквозь дыру в рукавице.
Одному глазу стало несколько лучше, и я решил выпить какао, прежде чем попытаться заснуть. Я старался держать двухлитровый бачок с бензином подальше от внутренней обшивки палатки, которая, будучи совсем невесомой, была изготовлена из ткани крайне огнеопасной. Пока я заливал бачок, небольшая струйка бензина пролилась на пол, и горючее растеклось по углам. Такое случалось несколько раз и раньше, но я замечал это вовремя и подтирал пролитое прежде, чем зажечь примус.
По-видимому, из-за возни с глазами в ту ночь я не заметил утечки и чиркнул спичкой.
Последовало нечто вроде небольшого взрыва — у-уф! Это воспламенились пары горючего. Пламя еще не коснулось стенок палатки, и я попытался сбить огонь мешком. Но как только я поворачивался в другую сторону, огонь снова набирал силу. Я схватил пожарную кошму «Чабб», которая входила в наше снаряжение. Вскоре я справился с огнем, однако моя вторая чашка какао тоже опрокинулась, и клубы черного дыма поплыли по палатке.
Шнур, которым я подвязывал внутренний полог палатки, от мороза стал как деревянный, и в конце концов мне пришлось обрезать его, чтобы выпустить наружу дым и пары топлива. Остаток ночи превратился в серию долгих минут, которые мне пришлось пережить.
Это была первая ночь, когда боль в глазах не позволила мне заснуть. Ни встречи с зубным врачом, ни перелом ноги, вообще ничто в моей жизни не оставило во мне такого памятного воспоминания, как «случай с глазами» в тот первый месяц пребывания на арктическом льду.
Частично моя беда заключалась в отсутствии Джеффа — в палатке не хватало тепла его тела. Вскоре я переехал к Оливеру и Чарли; это был настоящий кавардак, потому что все мы были ростом не ниже шести футов. Даже снег, который приходилось стряхивать при входе в палатку, так или иначе попадал на чье- нибудь снаряжение, и это невольно вызывало негодование, пусть даже безмолвное, других.
Поскольку я спал рядом с Оливером, то часто ловил себя на том, что про себя часто проклинаю его за самые ничтожные «прегрешения». Нетерпеливый и эгоистичный по натуре, я едва ли был желанным гостем в палатке. К счастью для «выживания» нашей рабочей команды, мои приятели обладали куда более сносным характером.
Очень долго среднесуточная скорость продвижения к северу не превышала полмили, и хотя бы ради этого приходилось прорубать обходные многомильные пути на запад, восток и даже на юг. Попытки пробиваться только на север при любых обстоятельствах оказались несостоятельными.
Пешая разведка во всех направлениях всегда предшествовала пробиванию прохода в торосах (очень напоминавшему прокладывание в свое время «Бирманского тракта»), так как не было смысла ломиться напролом, когда отличные пути могли находиться совсем рядом. В самом деле, мечты о том, что преодолей мы всего один гребень и нам откроется чистое ледяное поле, не раз приводили нас к бесполезным переходам в обратном направлении. Мы скользили, падали, проваливались в скрытые наносами трещины с острыми краями, нас изматывали неторопливые нападения мороза на наши носы и щеки.
Два брата-близнеца — голод и жажда — преследовали нас. Голод был с нами каждый день, незримо присутствуя на утреннем кофепитии, когда мы поглощали только питье и смерзшиеся плитки «Марса» или конфетки, уместно прозванные «Ледник Фокс». Плитки «Марса» были восхитительны, когда удавалось отломить кусочек, удобный для того, чтобы сунуть его целиком в рот. Однако твердый шоколад губителен для зубов. Ко времени возвращения в Лондон мы все вместе потеряли девятнадцать пломб.
Оливера учили драть зубы и ставить пломбы, однако, несмотря на набор профессиональных зубоврачебных инструментов, которые он время от времени любовно демонстрировал мне и Чарли, и несмотря на все неприятности, которые доставляли дупла в зубах, никто из нас ни разу не обратился к нему за ремонтом, даже самым незначительным.
Днем мы страдали от жажды по четырнадцать часов в сухой атмосфере полярной пустыни, где не было иного питья, кроме крошечных снежинок. Ледяные «леденцы» выглядели привлекательней, но я старался не прибегать к ним после того, как однажды отколол острую пластинку от ледяной глыбы и положил ее в рот. Сначала я услышал какое-то слабое свистящее шипение, а потом почувствовал, что меня словно ужалили в язык. Я пошарил по лицу рукавицей и выбросил льдинку. Несколько дней потом я ходил с помороженным языком.
Поскольку я все время шел впереди, осматривая горизонт в поисках мест «наименьшего сопротивления», то не надевал очки. Мои глаза защищались от убийственно ослепительного сияния ледяными сосульками, свисавшими с ресниц. Я научился не смахивать их и удалял только те, что мешали открыть веки.
По мере того как проходили недели, мы все более и более убеждались в том, что идем над водами. Когда поднималась температура воздуха, паковый лед становился мягче. Если дул ветер, океан под нами проявлял активность, оживая от течений и обычной зыби. По ночам только пол палатки и тонкий изолирующий коврик «Карримат», [8] отделяли нас от вибрирующей поверхности льда, и мы слышали каждый удар или треск. От этого становилось тревожно на душе.
4 апреля сломался «скиду» Оливера. В этом не было ничего неожиданного, потому что мелкие аварии случались раз по десять в день. Чарли тоже остановился, чтобы оказать помощь, а я, бросив свои нарты с ними, отправился вперед на «скиду», чтобы разведать препятствия, которые могут оказаться впереди. Я заметил, что небо было темнее обычного. Коридор, которым я ехал, уходил на северо-восток, затем сужался наподобие бутылочного горлышка и потом расширялся, образуя нечто вроде поляны.
