— А как же, конечно. Ведь я служил у Бергмана в магазин мужского и дамского готового платья. Тут уж, разумеется, всех знаешь.
— А почему ты ушел? Ведь это же как раз твоя специальность.
— Поссорился с хозяином, — говорит Пиннеберг, не вдаваясь в объяснения.
Овечка охотно бы расспросила его, она догадывается, что тут еще что-то есть, но, пожалуй, не стоит. Теперь, когда они стали законными супругами, можно не торопиться.
Он, должно быть, подумал о том же.
— Твоя мать, верно, уже давно дома, — говорит он.
— Да, — отвечает она. — Мать рассердилась, потому и на вокзал не пошла. Не свадьба, а черт знает что, сказала она, когда мы выходили из отдела регистрации браков.
— У нее же деньги целее будут. Мне противна эта обжираловка и пошлые шуточки.
— Конечно, — соглашается Овечка. — Но матери это доставило бы удовольствие.
— Не для того мы поженились, чтобы доставить удовольствие твоей матери, — отрезает он.
Молчание.
— Послушай, — начинает Овечка. — Меня очень интересует, какая у нас квартира.
— Надеюсь, она тебе понравится. В Духерове выбирать не из чего.
— Знаешь, Ганнес, опиши мне ее еще раз.
— Хорошо, — говорит он и рассказывает то, что рассказывал уже много раз: — Что она за городом, это я тебе уже говорил. Среди зелени.
— Мне кажется, это как раз очень хорошо.
— Но это настоящий дом-казарма. Его выстроил за чертой города каменщик Мотес; думал, и другие за ним потянутся. Но никто за ним не потянулся и не построился там.
— А почему?
— Не знаю. Может быть, показалось, что там слишком глухое место, двадцать минут до города. Дорога немощеная.
— Ну, а теперь про квартиру, — напоминает она.
— Ну так вот, мы будем жить на самом верху, у вдовы Шаренхефер.
— Какая она?
— Господи боже мой, почем я знаю. Она держала себя настоящей дамой, говорила, будто бы видела лучшие дни, но инфляция… в общем, здорово ныла,
— О господи!
— Не будет же она вечно ныть. А потом, давай решим не заводить знакомств. Зачем нам чужие люди? Нам и вдвоем хорошо.
— Разумеется. Но что, если она навязчива?
— Не думаю. Она настоящая старая дама, совсем седая. И она ужасно трясется над своей мебелью, мебель-то все хорошая, еще от ее покойной матери осталась, на диван надо садиться с опаской, пружины в нем старые, довольно прочные, от неожиданной нагрузки чего доброго испортятся.
— Ну как это можно все время о них думать, — задумчиво говорит Овечка. — Скажем, обрадуюсь вдруг чему-нибудь или, наоборот, взгрустнется и захочу поплакать и быстро сяду на диван, где уж тут думать о старых, прочных пружинах.
— Придется думать, — строго заявляет Пиннеберг. — Придется. И часы под стеклянным колпаком, те, что на шкафчике, ни тебе, ни мне заводить не разрешается, только она одна умеет с ними обращаться.
— Так пусть забирает свои поганые старые часы. Не хочу, чтобы у меня стояли часы, которые мне нельзя заводить.
— В конце концов все уладится. Скажем ей, что нам мешает тиканье.
— Сегодня же вечером скажем! Может быть, такие драгоценные часы заводятся ночью, откуда мне знать… Ну, а теперь расскажи наконец про саму квартиру: мы поднимаемся по лестнице, открываем дверь, и…
— И входим в переднюю. Она общая. И сразу же налево дверь — в нашу кухню. Собственно, сказать, что это самая настоящая кухня, нельзя, раньше это было просто чердачное помещение с косой крышей, но там есть газовая плитка…
— С двумя конфорками, — грустно добавляет Овечка. — Как я буду управляться, ума не приложу. Приготовить обед на двух конфорках никто не может. У матери четыре конфорки.
— Не сомневаюсь, что и на двух можно приготовить.
— Нет, ты послушай, что я скажу, миленький…
— У нас будет самый простой стол, тогда и двух конфорок хватит.
— Конечно, самый простой. Но суп нужен: одна кастрюля. А потом мясо: вторая кастрюля. И овощи: третья кастрюля. И картофель: четвертая кастрюля. На двух конфорках будут подогреваться две кастрюли, а две другие тем временем будут стынуть. Вот тебе, пожалуйста!..
— Как же быть…— задумчиво произносит он. И вдруг испуганно смотрит на Овечку. — Так, значит, тебе нужны четыре кастрюли!
— Конечно, четыре, — гордо заявляет она. — И четырех еще мало. Мне и гусятница нужна.
— Господи, а я купил только одну. Овечка неумолима.
— В таком случае нам придется прикупить еще четыре.
— Но на жалованье не купить, придется на сбережения!
— Ничего не поделаешь, мальчуган, надо рассуждать здраво! что необходимо, то необходимо. Кастрюли нам нужны.
— Я представлял себе это совсем иначе, — грустно заявляет он. — Я думал, мы будем откладывать, а мы с места в карьер собираемся транжирить денежки.
— Но раз это необходимо!
— Гусятница совсем ни к чему, — волнуется он. — Я не ем тушеное мясо. Не ем — и все тут! Из-за какого-то кусочка тушеного мяса покупать целую гусятницу! Не буду!
— А рулет будешь есть? — спрашивает Овечка. — А жаркое?
— Да, водопровода в кухне нет, — говорит он смущенно. — За водой тебе придется ходить на кухню к фрау Шаренхефер.
— О господи! — снова вздыхает она. Со стороны кажется, что брак — самое простое дело: двое женятся, появляются дети. Вместе живут, вместе пробиваются в жизни, нежны друг к другу. Дружба, любовь, взаимная приветливость; едят, пьют, спят, ходят на службу, ведут хозяйство, по воскресеньям выезжают за город, вечером иногда ходят в кино! Вот и все.
Но на самом деле брак — это решение тысячи всевозможных проблем. Брак как таковой в известной мере отступает на задний план, он нечто само собой разумеющееся, предпосылка, а вот как, например, быть теперь с гусятницей? И неужели он, Пиннеберг должен сегодня же вечером сказать фрау Шаренхефер, чтобы она забрала часы? Вот то-то и оно.
Оба смутно чувствуют это. Но разрешать эти проблемы немедленно не требуется. Пиннеберги забывают о всех кастрюлях на свете: они остались одни в купе. Их угрюмый спутник сошел на какой-то станции. Они даже не заметили, когда. Гусятница и часы отодвинулись на задний план; Пиннеберг и Овечка крепко обнимаются, поезд громыхает. Время от времени они переводят дух и снова целуются; наконец поезд замедляет ход: Духеров.
— Господи, уже! — восклицают оба.
— Я заказал машину, — быстро говорит Пиннеберг, — пешком ты, пожалуй, не дойдешь.
— Но как же так? Ведь мы хотели экономить! В прошлое воскресенье мы же целых два часа по Плацу бегали!
— Но у тебя вещи…
— Носильщик донес бы. Или кто-нибудь с твоей службы. Есть же у вас рабочие…
— Нет, нет, этого я не выношу, это выглядит так…
— Ну, хорошо, как хочешь, — покорно соглашается Овечка.
— И вот что еще, — торопливо говорит он, в то время как поезд уже останавливается. — Давай не
