– Заходите! Осталось еще шесть мест, все самые лучшие!
– Следуйте за нами! Сейчас вы увидите, как морской лев пожрет грудного младенца!
– Вы платите не франк, даже не полфранка, даже не двадцать пять сантимов… Бум! Дзынь!
– Восемнадцать лет! 200 килограммов, а талантов еще больше! Мы начинаем! Два су! Два! Два!
Французский Гидравлический театр расположился на левой стороне Тронной площади, на пригорке, ближе к бульвару Монтрей: место, весьма выгодное по воскресеньям, когда толпа движется со стороны заставы, но неудачное в будни, когда редкие посетители направляются из города к заставе.
Река всегда впадает в море: Ларош, этот Ротшильд среди зазывал, и могучее «семейство» Кошри, настоящий ярмарочный театр, всегда безошибочно занимают лучшие места.
Несмотря на чудесное весеннее солнышко, день выдался не из удачных, и с приближением сумерек становилось ясно, что впереди – голодный вечер.
Мадам Канада, водрузив на голову парик из пакли и натянув на свою слоновью спину маленькую ситцевую кофточку в стиле Помпадур, обреченно била в огромный барабан; кларнет Колонь и тромбон Поке по прозвищу Атлант нещадно дули в свои устрашающие инструменты; Саладен, слывущий наследным принцем балагана, нежно постукивал по своему треугольнику; Симилор, тщетно высматривавший на горизонте достойных его внимания дам, небрежно помахивал колокольчиком. Только паяц-Эшалот, несокрушимый в своем постоянстве, выкрикивал в рупор душераздирающие призывы, вкладывая в них всю силу своего отчаяния.
– Вы у себя в Париже никогда не видели ничего подобного! – завывал паяц. – Давайте же, мадемуазель Фрелюш, черт побери! – тихо шипел он акробатке. – Колотите в котелок изо всех сил, или у вас не будет луковицы в супе! – В рупор же кричал: – Никогда и нигде вы не встретите таких чудес! – И опять тихо: – Остановись, мадам Канада, прекраснейшая из прекраснейших! Больше огня, Симилор! – И снова в рупор: – Последнее, единственное и неповторимое представление! Завтра электрическая, пневматическая и сельскохозяйственная великая американская машина отбывает в Португалию, где Академия пожелала детально изучить ее, чтобы представить доклад самому Леверьеру! – А шепотом упрашивал: – Давай, Колонь! Жарь, Поке! Вон там идут три женщины, наверняка – из деревни, мы можем заманить их… а еще артиллерист и хорошенькая блондинка со своей крошкой! – И громко в рупор: – Великие фонтаны Версаля в натуральном виде, Рейн, низвергающийся в Шафхауз, совершенно натурально! – И снова тихонько: – Вон еще два артиллериста, как раз для тех трех девиц: нам везет! – В рупор же заорал: – История Абеляра[2] и Элоизы, исполняют мадемуазель Фрелюш и юный Саладен, первый ученик сицилийской консерватории, удостоившийся похвалы генерала Гарибальди! – Тихо предупредил: – Внимание! Две толстые кумушки и их мальчишка мясник! Звони, Амедей! – Громко заявил: – Смерть Авеля, исполняется знаменитым шпагоглотателем, который тут же проглотит три кавалерийские сабли и разобьет полдюжины камней на прелестях мадам Канады, первой женщины-физика Обсерватории! – Тут же тихо заметил: – Ах ты, Господи! Смотрите! Плантатор из заморских владений Франции или работорговец из колоний! Следит за хорошенькой блондинкой! Зажигай! – И громко завопил в рупор: – Танцы и полеты в воздухе на туго натянутом канате! Исполняет мадемуазель Фрелюш, единственная ученица, вызвавшая ревность мадам Саки, запретившей ей появляться на публике! – В рупоре что-то заскрежетало и вдруг полилось: – Мадам Саки! Мадам Саки! Мадам Саки!
Всякий героизм вознаграждается. Когда охрипший Эшалот умолк, перед входом во Французский Гидравлический театр столпились по крайней мере полторы дюжины зевак: три артиллериста, три крестьянки из Пикардии, две достойные кумушки, между которыми, словно корзина с двумя ручками, был плотно зажат молодой человек, четверо или пятеро солдат линейного полка и столько же мальчишек.
К тому же была еще молодая белокурая дама, державшая за руку очаровательную девчушку лет трех, и некая личность высокого роста, с темными волосами и необычайно смуглой кожей; этот мужчина не отрывал пристального и мрачно взора от красивой дамы и ее хорошенькой дочки.
Армия мадам Канады, возбужденная столь неожиданным наплывом публики, встрепенулась. Польский улан отчаянно замахал колокольчиком, одновременно посылая пылкие взгляды крестьянкам и толстым кумушкам – то есть зрителям, носившим юбки. И хотя Амедею Симилору была уготована судьбой более чем скромная участь, он несомненно являл собой законченный тип Дон Жуана. Грянула музыка, мадемуазель Фрелюш бешено заколотила в тамтам, а Эшалот испустил в рупор львиный рык.
Увы! Все оказалось тщетным. Три крестьянки из Пикардии прошли мимо, и, несмотря на свое нежное сердце, мадам Канада готова была немедленно удавить их, ибо они увлекли за собой и трех артиллеристов. Две толстые кумушки, зажав с обеих сторон юного мясника, удалились в сопровождении гримасничающих сорванцов, которых очень забавляло это трио. Пятеро солдат линейного полка последовали примеру мальчишек, и даже хорошенькая блондинка повернулась спиной к балагану и уже сделала шаг в сторону предместья Сент-Антуан, как вдруг ее маленькая дочка нежным и звонким, словно у птички, голоском, воскликнула:
– Мамочка, я хочу посмотреть на мадам Саки!
– Мадам Саки! Мадам Саки! Мадам Саки! – проревел в свой рупор Эшалот. – Два су! Два су! Два су!
Девочка повисла на руке матери; дама сразу же остановилась.
– Зацепило! – прошипел юный Саладен, с видом знатока наблюдавший за этой сценой.
Глаза Саладена были довольно красивыми, однако, когда он принимался что-нибудь пристально разглядывать, они округлялись и становились похожими на глаза хищной птицы.
Хорошенькая блондинка подхватила малышку на руки и нежно поцеловала ее.
– Мы живем очень далеко, – произнесла дама, – а сейчас уже поздно. Завтра, Королева-Малютка, если ты захочешь, мы пойдем смотреть на канатную плясунью на мосту Аустерлиц.
– Нет, – отвечала Королева-Малютка, – я хочу сегодня! И только мадам Саки.
Молодая мать подчинилась и ступила на шаткую лестницу, ведущую в балаган. Мадам Канада, колотя одной рукой в огромный барабан, а другой потрясая видевшими виды цимбалами, одарила мать и дитя нежным признательным взглядом. У укротительницы было доброе сердце, она хотела расцеловать их обеих.
И было за что, ибо «плантатор из заморских владений Франции», нахлобучив на глаза шляпу, двинулся следом за хорошенькой блондинкой. Две барышни, о которых мы еще не успели упомянуть, оказывается, вовсе не принадлежали к привередливым обитателям Сен-Жерменского предместья, а посему пошли за смуглокожим работорговцем; трое приказчиков поспешили за барышнями.
