Глава первая
Царь Петр сидел у края стола молча, наклонив голову. Рука его, свободно брошенная на темное сукно скатерти, чуть приподнималась от кисти, и указательный палец, украшенный чугунным перстнем, раз за разом ударял в крышку стола: тра-та-та… Тра-та-та… Рука у царя была тяжелая, удары были явственны.
Царев кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров поднял серое лицо от бумаг и посмотрел на мерно постукивающий Петров палец. В глухих звуках ему почудилась дробь солдатской побудки. Макаров опустил лицо и усерднее прежнего зашелестел бумагами.
Так продолжалось минуту, две.
Наконец Петр кашлянул сырым горлом, сказал:
— Зови.
Макаров без промедления встал, прошел на жилистых ногах вдоль стола, заваленного книгами, бумагами, картами, заставленного медными и чугунными отливками, и растворил дверь.
Тут же, словно он ждал на пороге, в палату вступил Петр Андреевич Толстой, шаркнул подошвой башмака о навощенный паркет и, роняя букли парика впереди лица, низко склонил голову.
Не произнося ни слова, царь оглядел полноватую фигуру вошедшего, скользнул взглядом по буклям парика, оценивающе всмотрелся в расшитый золотом камзол и, скрипнув стулом, сказал:
— Пышен… Ну-ну, хватит гнуться, дела не терпят.
Голос у Петра был раздраженный, неспокойный, с нотками тревоги.
Петр Андреевич выпрямился, и глаза его встретились с темными, без блеска глазами царя.
Тра-та-та, тра-та-та… — ударил в стол Петров палец, и в этом звуке, в отличие от кабинет-секретаря, для Петра Андреевича прозвучали и вопрос, и раздумье, и усмешка. Вот ведь как, пустяк — царь пальцем на краю стола поиграл, но звук от того двоим и разное сказал. Да еще и так, что Петр Андреевич вмиг сообразил, о чем вопрос, отчего раздумье и по какой причине усмешка.
Рука царя плотно легла на сукно скатерти. Петр оборотил лицо к секретарю.
Макаров торопливо подсказал:
— Второго дня апреля, сего тысяча семьсот второго года… Петр прервал его:
— Знаю. — И оборотился к Толстому: — Тебе известно, что указом от сего числа ты назначен послом в Стамбул. — Помедлил мгновение и, в упор глядя на Толстого, продолжил: — А теперь о том, что надлежит постоянно помнить, исполняя сию должность.
И в третий раз ударил в крышку стола царев палец: тра-та-та… Тра-та-та…
Петр отвел глаза от Толстого, и лицо царя — нездоровое, с набрякшими мешками под глазами, с желтизной — переменилось, как ежели бы он вышел из тесных палат и, стоя на высоком месте, заглянул вдаль. Да, Петр и впрямь в эту минуту мысленно разглядывал, что там для России, за пеленой лет.
Редкие люди вперед заглядывают. Оно ведь так говорят: ехал бы далече, да болят плечи. Вперед заглянуть — труд велик, и лица у тех, кто дальнее видит, особым светом налиты. В лице Петра угадывались отблески пожара. И, как в царевом голосе, заметны были в лице раздражение, неспокойство, тревога.
Толстой напрягся так, что под кожей проступили кости скул.
Дела державные складывались сурово. В ветреные ноябрьские дни 1700 года российская армия была жестоко бита под Нарвой, и Петр с очевидностью понял, что усилия последних лет вытянуть российский воз в гору не дали результатов, которые он ожидал. Шведы, хорошо вооруженные и вымуштрованные, нависали над северными российскими пределами грозовой тучей. Союзница России — Дания вышла из войны, и это был еще один удар по российским позициям. Другой союзник России — польский король и саксонский курфюрст Август метался по Польше не только не в силах сдержать грозных шведов, но и справиться с собственной буйной шляхтой.
Петр крепился, говорил приближенным:
— Швед нас под Нарвой воевать научил. За одного битого — двух небитых дают.
Но под ложечкой у царя посасывало. Петр должен был сказать — как ни было горько, — что русские воевать с европейски выученной армией не могут. Кроме того, Петр опасался союза шведского Карла с Османской империей. Такой поворот в межгосударственных отношениях мог оборотиться для России бедой, ибо в случае этом с севера упирался бы ей в грудь шведский штык, а с юга, в спину, османский кривой ятаган. Силу его Петр помнил хорошо со времен Азовского похода и оттого посылал ныне в Стамбул посольство. Хотя бы этим хотел удержать вот-вот готовое обрушиться на Россию лихо. «Лихо, — подумал, — истинно лихо». И само это слово, внезапно родившееся в сознании, показалось ему страшным.
Петр Андреевич неотрывно смотрел на царя. У Петра морщины прорезали лоб, и он вдруг, словно что-то решив, рывком поднялся со стула и, едва не касаясь низковатого потолка над головой, навис над Петром Андреевичем:
— Обязан ты мир с османами сыскать. Иного не моги! Непременно мир! И поручаю тебе это не я, но Россия!
Петр даже задохнулся. Так, видно, жгло у него в груди, что перехватило дыхание.
Но он перемог себя, сказал спокойнее:
— Время на сборы даю самое малое. Требуй, кого надобно, в помощники, говори, иная в чем нужда… Отказа не будет, а спрос один — мир!
Толстой склонил голову. Проговорил, едва шевеля занемевшими от волнения губами:
— Понял, государь.
Макаров, вытянув шею, смотрел на Петра Андреевича. Много повидавшие глаза его были полны озабоченности. Он-то знал, какую ношу взваливает царь на плечи Толстого.
Петр Андреевич вышел на крыльцо Преображенского дворца и остановился.
По истолченному, грязному снегу двора маршировала полурота. Лица у солдат были синие от ветра, злые. А народ-то всё солдаты — рослый, крепкий, жеребцы, но, видать, и их уходили непривычной для мужика муштрой. Бух! Бух! — била полурота каблуками в грязно-снежное месиво. Свистела пронзительно солдатская дудка, гремел барабан, и нероссийского вида офицер, тоже багрово-синий от леденящего ветра, орал сорванной глоткой:
— Форвертс! Держи рьяд!
На вылезающей из ворота мундира тощей офицерской шее надувались жилы.
— Анц, цвай, драй! — командовал офицер, но Петр Андреевич команд этих не слышал. В ушах стоял возбужденный голос царя: «Иного не моги!»
Ветер бросил в лицо Толстого горсть жестких капель. Петр Андреевич медленно выпростал из широкого рукава шубы руку, отер лицо, да, тут же и забыв об ожегшем кожу злом порыве, взял пальцами за подбородок, крепко сжал челюсть. Задумался и понял — в голосе Петра был страх. «Во как, — удивился, — бывает, и цари боятся?» И ему самому стало страшно. Солдатская дудка свистела, надрывая душу, гремел барабан. Сомкнутые ряды полуроты, разбрызгивая ошметья грязи и снега, шли то вдоль двора, то, разворачиваясь, шагали поперек, наступая, отступая от царева крыльца и вновь подходя вплотную к ступеням. И все орал, вспоминая нерусского бога, офицер.
Остро скрипнув полозьями саней по проглядывающей из луж брусчатке, подкатил кожаный возок Петра Андреевича. Весна была поздняя, и возок не переставили на колеса. С облучка на барина глянул бородатый кучер Филимон.
Петр Андреевич не тронулся с места.
Кучер недоуменно сморгнул, потянул носом сырое, утерся рукавом армяка — уразуметь не мог, отчего барин торчит на крыльце пугалом. А солдаты били, били каблуками. Над Преображенским несло низкие тучи, мотались по ветру вершины деревьев тесно обступавшего старый дворец в глухом бору. Сидя на верхней перекладине резных, обитых медными, прозеленевшими полосами ворот, надсаживалось в крике
