— Между нами.
— Ну так… зачем эта таинственность? Почему бы тебе не сказать мне все сейчас?
«Валяй, — думал он, — скажи, что тебе не нужен толстяк-ученый, когда ты можешь заполучить мускулистого фотографа, который выслеживает долбанных антилоп.»
— Пока мне сказать нечего. Я просто нуждаюсь во времени и месте, вот и все.
— Ладно… э-э… — он чихнул — аллергическая реакция на выхлопы дизельных двигателей, грязнивших влажный воздух, — хрен с тобой, поступай, как знаешь.
И теперь, таскаясь за смотрителем по разграбленному музею, Тео испытывал искушение сцапать его за отвороты пиджака и заорать ему в рожу: «Нужны тебе деньги или нет? Все же просто. Мы на пять лет выставляем твои сокровища в Институте, в обмен на славненькую, богатенькую программу реставрации. Под конец этих пяти лет в Ираке опять наступит мир, а у тебя будет восстановленный музей и ты получишь все твои бирюльки назад. Договорились или как?»
— Извините, — сказал смотритель и поднял палец: замереть и прислушиваться. Со стороны музейного фасада доносился какой-то стук. (Дверной звонок больше не работал, а блоки системы громкой связи выдрали из стен и все, что от нее осталось, — это обрывки проводов, свисавшие по углам с потолков.)
— Извините, — повторил смотритель. — Прошу вас, подождите немного здесь.
И он поспешил на призывный стук.
Тео присел на полированного дерева шкафчик, повалившийся набок и изрыгнувший свои картотечные ящики. Он окинул взглядом зал — пустой, если не считать останков разбитой вдребезги стеклянной витринки, нескольких древесных стружек и — в дальнем углу — неимоверно тяжелого ассирийского крылатого быка, от постамента которого несло мочой и дезинфекцией. Затем услышал, как отворилась и захлопнулась тяжелая дверь музея. Хорошо бы, выкурить, пока он ждет, сигарету. Не глупо ли сидеть вот так посреди дома, совсем недавно опустошенного грабителями и иеху, и не решаться осквернить его воздух табачным дымом?
Внезапно все окна здания взорвались. Послышались три или четыре громовых хлопка, первый из которых ударил в Тео, точно порыв ураганного ветра. Из наружного мира пахнуло яростным жаром и светом. Тео заморгал. Только очки и спасли его от ослепления. Колени Тео покрылись крошечными осколками стекла, а когда он опустил голову, чтобы взглянуть на них, такие же посыпались из его волос.
Он встал, остатки присутствия духа уберегли его от попытки смести с себя стекло голыми ладонями. Он попытался встряхнуться на собачий манер. И обнаружил, что его и так уже трясет.
Тео направился было к выходу, но тут же и передумал. С улицы неслись крики, новые громкие хлопки. Смотритель вместе с его дурацкой повязкой, наверное, разбросан сейчас по улице, по штукатурке стен и автомобилям — точно брызги грязи или еще не подсохшее граффити. Тео пожалел, что не вел себя с ним подружелюбнее, был слишком замкнутым, холодным. Как-то оно нехорошо — видеть в человеке занозу в заднице, и всего за две минуты до его гибели. Но в том-то и беда: в этой затраханной стране невозможно сказать, кто проживет еще целую вечность, до полусмерти раздражая тебя, а кто дарует тебе сейчас последние из бесценных минут своей жизни. Однако вести себя с кем-то по-доброму в этой затраханной стране попросту невозможно. Это заканчивается тем, что ты либо гибнешь сам, либо тебя заедают до смерти паразиты в человеческом облике.
Снаружи явно шла стрельба. Ирак — в этот момент его истории — переполняли легко возбуждавшиеся люди, которые либо не знали, что на карте мира есть такой город, Торонто, либо плевать на него хотели и потому, столкнувшись с молодым приехавшим из Канады мужчиной, затруднялись сообразить, какого обхождения — если не считать выстрела в грудь — он может заслуживать. Тео побежал к лестницам, находившимся в центре музея. В подвале, вспомнил он, полным-полно уборных. Вот в них — или в каком- нибудь складском помещении — он и укроется и подождет, пока все утихнет.
Проскочив половину винтовой лестницы, Тео обнаружил, что прикрепленную над нею к стене сильно беременную барельефную богиню, которой он любовался, в первый раз спускаясь в подвал, изувечил взрыв. Живот ее, — оказавшийся к удивлению Тео пустым, — треснул, точно яйцо. Тео взглянул на подвальный пол, куда упали осколки камня.
Среди осколков лежали девять неплотно спеленатых тканью папирусных свитков.
Исход
— По-моему, «Двадцать пять классических композиций кул-джаза», — сказала она, — это твой диск.
Он взглянул на нее поверх картонной коробки с вещами, которую прижимал к груди, и ответил:
— Нет, твой.
— Я его даже не слушала никогда. Ни разу.
— С этим спорить не буду, — сказал он. Оба стояли в прихожей квартиры, бывшей для них общей в течение четырех лет и восьми месяцев. Книжный шкаф, из которого он удалил свои книги, выглядел теперь почти пустым — длинные голые полки из кремового оттенка сосны с притулившейся в углу одной из них стопкой толкующих о путях самоусовершенствования книжонок в бумажных обложках. — И все-таки диск — не мой. Я купил его для тебя.
— Вот именно:
— Это был рождественский подарок, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал ровно. — Я думал, что, если мы начнем с простых, понятных каждому вещей, тебе будет легче освоиться с джазом.
— Я не нуждаюсь в «простых вещах», — ответила она. — И в твоей снисходительности тоже.
Он опустил коробку на пол, вернулся к сильно попустевшему шкафичку для компакт-дисков, из которого на него взирала с корпоративным каменным безразличием подобранная Мередит музыка. Рядом с ее Брайаном Адамсом и «
— Ты даже не поинтересовалась, откуда у меня на лице порезы, — сказал он.
— Неудачно побрился? — спросила Мередит.
— Они и на носу есть, и на лбу. На некоторые придется, наверное, швы накладывать.
Она снисходительно вздохнула.
— Ладно, расскажи.
— Я был в Мосулском музее, а перед ним, на улице, взорвали бомбу. Все окна повышибало. Меня осыпало битым стеклом.
Мередит отпила кофе из чашки, которую держала в руке. Узкое запястье ее побелело, она слишком крепко сжимала чашку.
— Нечего нам было соваться в Ирак, — сказала она.
— Да, такого мнения придерживаются многие, — иронически ответил Тео. — В том числе и те, кто взорвал лимузин тамошнего политика прямо перед музеем, в котором я находился. Я потом услышал в новостях, что жену политика взрыв… э-э… распределил по множеству направлений. Голову ее нашли в вестибюле музея. Она пробила окно, точно пушечное ядро, и отскочила от стены.
На Мередит его сублимированная радость по поводу расчленения женщины никакого впечатления не произвела.
— Я говорю о том, что нам вообще туда соваться не стоило, никому из нас и ни по какой причине, — сказала она. — Ни ради войны, ни ради наведения порядка, ни с предложением денег, ни для переговоров, строительства, получения нефти, ни ради того, чтобы попадать в выпуски новостей или снимать
