Мишель Фейбер
Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»
Еве, как всегда, с любовью и благодарностью
Рождество на Силвер-стрит
Закройте глаза, ладно? И на миг перестаньте следить за временем — на миг, достаточно долгий для того, чтобы вы смогли перескочить через сто тридцать лет. Ну так вот, сейчас декабрь 1872 года. Снег, очень похожий на перья, опадает на ту сомнительной репутации часть Лондона, что лежит между Риджент-стрит и Сохо, на мешанину магазинчиков и жилых домов, затиснутую между пышными улицами людей состоятельных и догнивающими муравейниками бедноты. Добро пожаловать на Силвер-стрит. Здесь в немыслимой тесноте обитают изготовители зонтов, писцы, фортепьянные настройщики, непреуспевшие драматурги, проститутки — все они исправляют свое ремесло при становящейся все хуже и хуже погоде. Снег уравнивает, внешне, всех, и кажется, что Бог любовно покрывает тонкой корочкой льда кровли домов, уличные лотки, экипажи и головы попрошаек. И распознать под этой красивенькой маскировкой страдание и одряхление — дело трудное.
В это холодное декабрьское утро вы проскользнули в бордель, именуемый «Домом миссис Кастауэй», и теперь заглядываете сквозь щель приоткрытой двери в одну из его верхних спален. Что вы там видите? Девушку по имени Конфетка. Ей семнадцать, и сейчас вы наблюдаете за тем, как она, высунув язык, изучает его в ручном зеркальце.
Вы знаете Конфетку? Если вы мужчина, вполне может быть, что и знаете, — в библейском смысле этого слова. Она проститутка, а в
Вот если вы респектабельная женщина, то просто обязаны делать вид, что о статистике этой отродясь не слыхали, и торопливо проскальзывать на улице мимо Конфетки из боязни положить пятно на репутацию вашу. Похоже, однако, что респектабельны вы отнюдь не в такой степени, поскольку мимо не проскочили. Ведь вы уже здесь, в борделе, и наблюдаете за тем, как Конфетка осматривает свой язык.
Что до возраста Конфетки, пусть он вас не скандализирует. Тут у нас законный брачный возраст девушки составляет двенадцать лет. Пройдет еще пара лет, и его повысят — до тринадцати. Так что Конфетка — девица уже бывалая.
Она сидит на смятой кровати, держа перед лицом зеркальце. Язык ее, отмечает Конфетка, немного посерел посередке и не так розов, как следовало бы. Прошлой ночью она перебрала с выпивкой — и вот он, результат.
Прошлая ночь была рождественской, а сейчас у нас утро, 25-е декабря, такой же день, как и все прочие. Конфетка зажгла в своей спальне лампы, поскольку окошко у нее махонькое, а солнечный свет теряется в завихрениях сероватого снега. В камине шипят и плюются дрова, половицы потрескивают — сами собой. Стены ее спальни украшены, как и у прочих девушек, лишь эротическими гравюрами, к убранству их чертогов ветками остролиста миссис Кастауэй относится неодобрительно.
Говоря по чести, если вы желаете понаблюдать за святочным весельем, в георгианские дома, что теснятся за Силвер-стрит, вам лучше не соваться — отправляйтесь-ка лучше в Вест-Энд или в пригороды. Настоящие праздники с раздачей подарков можно увидеть и в Берлингтонском пассаже, но сказочки насчет Непорочного Зачатия, если и сохранились где, то лишь в поселениях людей респектабельных.
Конфетка в последний раз озирает внутренность своего рта. Странно, думает она, что от красного вина язык становится серым. Одно из чудес своенравного тела.
Стук в дверь заставляет ее спрыгнуть с кровати. В столь ранний час, знает она, клиент к ней заявиться не может. Должно быть, это малыш Кристофер пришел за постельным бельем.
— Я за простынками, — говорит мальчик, когда она отворяет перед ним дверь. Он светловолос, голубоглаз и выглядит невинным, как пастушок с рождественской картинки. Отрепьев на нем, правда, нет, но штанам и рубахе его штопка не помешала бы. Да только матушка его, Эми, со штопкой не в ладах. Ее специальность — сечь хлыстом взрослых мужчин, пока они не завизжат, моля о пощаде.
Сколько лет маленькому Кристоферу? Этого Конфетка сказать не возьмется. Он слишком мал, чтобы надрываться в борделе, однако Эми сумела пристроить его к этому делу, и мальчик, похоже, благодарен за то, что жизнь его приобрела хоть какой-то смысл. Быть может, если он отстирает и высушит миллион простыней, ему удастся, наконец, искупить свой первородный грех, сводящийся к тому, что он имел наглость появиться на свет.
— Спасибо, Кристофер, — говорит Конфетка.
Он не отвечает, складывает грязные простыни в стопку, которую сейчас унесет отсюда. Снаружи, на улице, сладкий голос запевает:
— А, так нынче Рождество, — говорит мальчик, прижимая к груди охапку простыней.
— Да, Кристофер.
Он кивает, словно подтверждая то, о чем знает нутром, о чем упомянул лишь разговора ради. И, прижав подбородком к груди запачканное белье, отходит к двери, но на пороге останавливается, оборачивается и спрашивает:
— А что это такое — Рождество?
Озадаченная, Конфетка помаргивает.
— День, в который родился Иисус Христос.
— Ну, это-то я знаю, — говорит мальчик.
Снаружи доносится:
— Он родился в яслях, — прибавляет Конфетка, надеясь заинтересовать мальчика. — В большой деревянной кормушке, из которой ели скоты.
Кристофер кивает. Мир сотворен на скорую руку и правит в нем бедность — это он знает хорошо.
— Некоторые, — замечает он, — дарят на Рождество подарки. Вроде как — ты мне, я тебе.
— Да, Кристофер, такое случается.
Мальчик покачивает головой, точно маленький старичок, удивленный тем, что кто-то способен подарить кому-то грош взамен гроша. Потом покрепче прижимает простыни к груди и выходит из комнаты, креня голову набок, — чтобы не сломать шею, если он вдруг скатится с лестницы.
Конфетка закрывает дверь спальни — в ней и так уже холодновато становится. Потом ложится на
