полуголую кровать, раздраженная, — ей хочется, чтобы день этот поскорее подошел к концу, а ведь он едва-едва начался. От наволочек тянет запашком мужского масла для волос, спиртного — надо было отправить их вниз, для стирки, вместе с прочим бельем.
Бездельники, поющие рождественские песенки под окнами Дома миссис Кастауэй, усталости, похоже, не ведают. С неба продолжает сыпаться, свиваясь в круговоротики, снег, оконные стекла подрагивают, покрякивают, но дурацкие куропаточки и горлицы лишь умножаются в числе. Наверное, прохожие бросают этим горластым надоедам медяки — лучше бы они в них камнями бросались.
Проходит еще несколько минут, и Конфетка понимает — больше она этого воя не вынесет. Она вскакивает и начинает одеваться — корсет, чистые теплые чулки, скромное черное в серую полоску платье с подбитым ватой лифом, нарядный лиловый жакет. Конфетка расчесывает волосы, собирает их на затылке в тугой пучок, подкалывает к нему черно-лиловую шляпку. Ни дать ни взять, фешенебельная вдова в половинном трауре. Когда она выходит из Дома миссис Кастауэй на камни заснеженной мостовой, снегопад уже прекращается, а рождественские горлопаны куда-то исчезают.
Открыты, обнаруживает Конфетка, далеко не все лавки. Это не к добру. Неужели близятся времена, в которые на Рождество будет закрыто все? Боже оборони.
И все-таки открытых заведений из тех, что ей требуются, хватает. В витрине писчебумажной лавочки выставлен полный комплект рождественских открыток, украшенных мишурой, ватными снежинками и окруженных птичками, сшитыми из обрезков ткани. После долгих размышлений Конфетка выбирает одну, с занятным фокусом: если потянуть за торчащий сбоку бумажный язычок, открыточный ангел помахивает крыльями. До чего только не додумываются нынче люди — изобретательность их, явленная в современных изделиях, не знает пределов.
В кондитерской, стоящей в двух шагах от писчебумажной лавчонки, она некоторое время серьезно обдумывает приобретение красивой коробки шоколадных конфет, но не решается на него — кто знает, что за конфеты лежат внутри, может, они и не придутся ей по вкусу, и потому Конфетка просит продавца наполнить бумажный пакетик ее любимыми пралине из темного шоколада.
Лавка, торгующая битой птицей, немного разочаровывает ее — в сравнении с двумя первыми. Нет, все правильно, пухлые птицы, которые висели здесь, сколько ей помнится, всего несколько дней назад — куры с приколотыми к груди бумажными розочками, огромные индейки с забавно свисающими головками, связки утят — почти все они исчезли и, верно, жарятся сейчас в домах состоятельных людей. В эти минуты они, скорее всего, красуются на полных суетливых трудов кухнях респектабельных домов, окутываясь ароматами жареного мяса и пряных приправ. И потому в этот рождественский вечер в птичьей лавке почти ничего не осталось. Конфетка берет лучшее, что ей удается найти, — цыпленка.
Лоточники торгуют на улице, соблазняя людей, спешащих и совсем уж безденежных, игрушками и иными предназначенными для детей пустяками: надувными шариками, бумажными мельничками, мышками, испеченными из сладкого вязкого теста. Конфетка покупает у вожделенно осклабившегося старика несколько мышек, откусывает у одной из них голову, некоторое время жует ее, а после выплевывает.
Каждый шаг ее обутых в превосходные черные ботиночки ног уводит Конфетку все дальше — в глубь сплетения бедных улочек, прячущихся за фасадами улицы главной. Она выбирает из тачки зеленщика несколько морковок и картофелин и идет дальше, и становящаяся все более грузной корзинка покачивается, шаркая по ее юбке. Чем дальше уходит она от Риджент-стрит, тем более нелепым сном, словно разъедаемым здесь подлинностью убожества и нищеты, представляется ей богатство Вест- Энда.
В конце концов, она добирается до пекарни, торгующей не затейливыми плюшками и пирожными, но буханками дешевого хлеба. Клиентура ее проживает в окрестных меблированных комнатах и понемногу разваливающихся лачугах. Переминающиеся в длинной очереди покупатели — оборванцы, лоточники, ирландки — протискиваются в дверь пекарни, затем высыпают на улицу; здешний пекарь не только печет хлеб, но и готовит обеды для семей, у которых нет своих плит. Жаркое, часами булькающее у него на огне, можно купить за сущие гроши, а добавив еще полпенни, вы получите и половник подливы, рецепт которой одному только пекарю и известен.
Конфетка проводит у пекарни целых девяносто минут. Она могла бы пойти домой и подождать там, однако ждать своего на улице ей как-то привычнее. На время она находит приют в лавке мелочного торговца, изображая интерес к продаваемым здесь краденым вещам. Когда же замерзшие пальцы ног ее согреваются, а торговец начинает ей докучать, Конфетка выходит на улицу. Трое прохожих пытаются, один за другим, купить ее любовь, однако она им отказывает.
В условленное заранее время она приходит за своим рождественским угощением. Пекарь приветствует ее рассеянной улыбкой, в рыжеватой бороде его белеет мука. Ах да, девица с цыпленком, — все так, он ее помнит.
Чаши и миски, в которые пекарь перегружает окутанную горячим парком еду, давно уж растрескались и пошли пятнами, они навряд ли пригодны даже для уличных лотков, с которых кормятся пьяницы, и тем не менее, пекарь берет за них с Конфетки целый шиллинг — в залог, на случай, если она их не вернет. Он понимает, что Конфетка никогда еще горячей еды вот так вот не покупала — прочие клиенты приходят к нему с собственной посудой.
— Так не забудь, верни все назавтра, — напоминает ей пекарь. Конфетка кивает, хотя ни малейшего намерения возвращать эту утлую утварь не имеет. Шиллинг она может заработать за десять минут, не вылезая из постели.
— Веселого Рождества, — и она подмигивает пекарю, прилаживая тяжело нагруженную корзину на согнутую в локте руку.
—
Пока Конфетка добирается до Дома миссис Кастауэй, несомое ею угощение почти остывает. В конце концов, вся эта печная услуга рассчитана на семьи рабочих, ожидающих, разинув голодные рты, невдалеке от пекарни, а не на проституток с Силвер-стрит. Более того, ко времени когда Конфетка отыскивает Кристофера, приводит его в свою комнату и показывает ошеломленному мальчику содержимое своей корзинки, цыпленок становится еле теплым. И все-таки, аромат его упоителен, да и поджаренные овощи мерцают, словно подмигивая, в наполненной подливой миске. Быть может, это и не похоже на пиршество, сооружаемое плавающей в клубах кухонного пара прислугой, однако по меркам Дома миссис Кастауэй оно все равно остается, в эти метельные послеполуденные часы, экзотическим сюрпризом.
Конфетка отрезает кусок цыплячьей грудки, потом еще один — от ножки — и выкладывает их, точно подачку благотворительной кухни, на чистую тарелку вместе с картошкой и морковью. А следом добавляет полную столовую ложку особой, сочиненной пекарем приправы и соскребает со дна миски немного мясного сока.
— Ну вот, — негромко произносит она, вручая тарелку Кристоферу. — Веселого Рождества.
Лицо мальчика, принимающего от нее еду, сохраняет выражение непроницаемое, с таким же видом он мог бы принять и груду требующего стирки белья. Но все же, Кристофер присаживается на скамеечку для ног и прилаживает тарелку себе на колени. И начинает — пальцами — перебрасывать еду в рот.
Конфетка тоже угощается вместе с ним. Цыпленок слегка отдает бараниной, похоже, в общей печи провели бок о бок какое-то время два совсем разных животных. Ну да и ладно, все равно вкусно.
— Надо было купить какого-нибудь питья, — бормочет она. У кровати стоит полбутылки оставшегося со вчерашней ночи красного вина, однако для ребенка, привыкшего к жиденькому, разведенному пиву, оно слишком крепко.
— Дак мне ничё и не нужно, — говорит Кристофер, отправляя в рот ломтик жареной картошки.
— У меня для тебя и открытка есть, — говорит Конфетка и предъявляет ее. Она понимает, что пальцы мальчика заняты, да и сальноваты, и потому показывает, как действует ангел, подергивая за бумажный язычок своими. Кристофер расплывается в улыбке. Конфетка и не помнит, чтобы он хоть раз улыбался при ней.
Снаружи, на улице, начинает немелодично петь женщина. На этот раз не «Двенадцать рождественских дней», в пении ее вообще ничего праздничного не ощущается. Нет, эта достойная
