Сергей Фетисов
Хмара
1. НАТАША ПЕЧУРИНА
Жгучее косматое солнце висит над Большой Знаменкой, палит землю иссушающим жаром. Куры и те перестали копаться во дворе, а попрятались в тень и млеют в полуденной дреме. Не шелохнет резными листочками акация у ворот. Долго не опадает, плавает сухим туманом пыль, поднятая проехавшей телегой. А до нагретой солнцем железной щеколды сеней нельзя дотронуться — жжется.
В томящем июльском зное не найдет себе места Наташа. На дворе от солнца не спрячешься, в саду не дают покоя мелкие полосатые оводы, в комнатах душно. Примостилась со своими учебниками на подоконнике, здесь хоть чуточку сквозняком подувает. Но мать увидела, ругается: в хате и без того полно мух, а она еще больше напускает!..
Лицо у матери распаренное, между бровями и над верхней губой капельки пота: печет пшеничные коржи, отцу гостинцы. Отец работает на строительстве шоссейной дороги; шоссе дальше и дальше уходит от села, все реже наведывается отец домой — далеко стало ходить, ночует вместе с дорожными рабочими в полевом вагончике. Вот мать и задумала наведаться к нему сама, отнести смену чистого белья и домашних гостинцев.
«Подождала бы денек-другой, когда жара спадет, — с неодобрением думает Наташа. — Тут книжку читать и то тяжко, а у печи с ума сойти можно…»
Вздохнув, девушка задернула тюлевую занавеску и с учебником в руке опустилась прямо на пол. На голом, дожелта вымытом деревянном полу сидеть неудобно, зато прохладнее.
Одолев странички две, Наташа оценивающе, веером, перелистывает непрочтенную часть учебника. Ох, как много еще повторять! И если б кто знал, какое это мучение!.. Она снова глубоко вздыхает и ложится на прохладный пол ничком, уткнув лицо в сгиб локтя. В голове ленивые, словно разжиженные зноем мысли: конечно, она повторит по программе все предметы, которые нужны для вступительных экзаменов в институт, у нее хватит для этого силы воли — ведь в школе ее считали волевой девушкой. Но что из нее станет к концу, если она будет изнурять себя вот так и дальше?.. Щеки, должно быть, ввалятся, а глаза сделаются как у соседской бабки Лукерьи — тусклые, усталые.
От прихлынувшей внезапно жалости к себе у Наташи даже в носу защипало. Она вскочила, взяла с комода зеркальце на проволочной подставке и принялась разглядывать себя, отыскивая признаки увядания.
Свежая юная девушка глядела из зеркальца с благожелательным интересом. Над загорелым лбом беспорядочные пряди русых волос: «Фу ты, лохматая!..» Серые, с голубоватым оттенком глаза смотрят испытующе: «Это хорошо, такие глаза бывают у настойчивых». Нос прямой, с аккуратными кругленькими нозд рями: «Так себе нос, ничего особенного». А рот, широкий рот с тонкими губами, всегда приводил На ташу в отчаяние: «Как говорят, до ушей — хоть завя зочки пришей». Вот Анка Стрельцова, та красивая Недаром хлопцы шмелями увиваются возле нее. А она Наташа, такой уж неказистой уродилась… Ну и пусть.
Огорченная, она перевернула зеркальце плашмя Пусть некрасивая. Она, Наташа, несмотря на жару и назло себе, будет упорно заниматься, а осенью поступит в библиотечный институт, станет жить в Москве ходить в театры и музеи, много-много читать. Пусть мама говорит, что сейчас, когда началась война, не время от дому отбиваться; мама всю жизнь боится за нее, и совершенно напрасно — ну что с ней плохого может случиться?! Война к осени, в крайнем случае к зиме закончится победой. Вот жаль только, девушек в армию не берут. Наташа пошла бы. В институт не поехала бы еще успеется, а на фронт и не задумалась!
Для своих восемнадцати лет Наташа Печурина была довольно наивной. Но не в девичьем неведении, как принято думать, когда речь идет о девушке, выражалась эта наивность, а в чрезмерной прямолинейности мышления и какой-то изначальной уверенности, что все люди такие, как и она. Само собой, есть опытнее и умнее — их много вокруг, большинство, но ведь все березки похожи друг на друга листьями и корой, независимо от возраста и от того, где растут.
Крепкая деревенская дивчина, она с детства была знакома с физическим трудом и не боялась его. Имела представление о так называемых тайнах продолжения рода человеческого — для нее тут не было ничего зазорного и грязного, потому что чудо возникновения новой жизни для деревенской девушки столь же естественно и обычно, как сама жизнь. В сокровенных мечтах Наташа уже видела себя женой, матерью. Иногда до замирания сердца, до светлых беспричинных слез ей хотелось хоть на секундочку, хоть во сне увидеть своего суженого. Однако тот не появлялся ни во сне, ни наяву — не наступил, должно быть, срок.
Школьные товарищи уважали Наташу за прямоту. Озорники ее побаивались: Наташа была бессменным членом сначала совета пионерской дружины, потом комитета комсомола и не стеснялась сказать в глаза все, что думала о человеке. Она терпеть не могла неправды, сама никогда не лгала и была убеждена, что лгут только малодушные люди. Они, эти врунишки, полагала Наташа, сами себе не рады, потому что вранье рано или поздно выплывает наружу, но неведомая сила словно бы тянет их за язык. Из- за трусости или мелкого хвастовства, ради сиюминутного эффекта говорят они неправду, а потом, наверно, горько каются.
Все на свете было ясно и просто, как божий день. Не легко, а именно ясно и просто. Чтобы вырастить добрую пшеницу, надо хорошенько поработать. Кому ж это не понятно? И чтобы корова надой давала, и чтобы двоек в школе не получать — везде нужен труд, и все зависит от тебя самого, ни от кого больше. Хочешь чего-либо добиться — вкалывай до седьмого пота, до одуренья. А если ленив, то нечего и жаловаться. И обижаться незачем, когда подстегивают.
Жизнь, конечно, была нелегкой. Наташа видела это по матери, работавшей в колхозе и встававшей раньше всех в семье, чтобы приготовить завтрак, заодно и обед, накормить скотину, постирать, прополоть огород. Видела по отцу, который возвращался после рабочего дня донельзя усталый, но и дома не сидел сложа руки, брал топор, косу, лопату или сапожный инструмент. И все же Наташе будущая жизнь представлялась прямой и гладкой, как то шоссе, на строительстве которого работал отец. Не в работе была главная трудность и сложность; когда делаешь что-то и труд твой приносит желаемые результаты, то как бы ни была утомительна или сложна эта работа, человек испытывает внутреннее удовлетворение, чувство исполненного долга, душевную уравновешенность. Когда же ты не уверен в разумности и бесспорной необходимости того, что делаешь, даже легкий труд становится неприятным.
Наташа не знала чувства душевной раздвоенности и даже не подозревала, что оно существует. Окружающий мир для нее был устроен логично, как школьная теорема. И начавшаяся война была в порядке вещей, заранее данным условием, и поэтому вовсе не казалась ей трагедией. О войне говорили давно, ее ждали, сдавали нормы на значки ГТО, ПВХО и ГСО, пели песни: «Если завтра война, если завтра в поход…», «Три танкиста, три веселых друга…», «И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней». В газетах и докладах часто повторялась сказанная Сталиным фраза, что «мы живем в эпоху войн и пролетарских революций». От мира пахло порохом.
Войну Наташа представляла себе по кинофильмам и красочным плакатам, которыми были разукрашены стены сельских учреждений. В кино война казалась совсем не страшной, наоборот- интересной. «Вот где, — с восхищением думала Наташа, — дружба и товарищество проверяются!..». А на плакатах выглядела еще красивее: летят боевые самолеты, мчатся могучие танки, а вслед за ними, выставив перед собой штыки, неудержимо наступают красноармейцы.
Она верила безоговорочно плакатам, кинофильмам, докладам и ничуточки не сомневалась, что Красная Армия разобьет фашистов в два счета, как в той песне, «малой кровью, могучим ударом». Ей и самой хотелось принять участие во всенародном подвиге, и, прямолинейно-последовательная в своих мыслях и поступках, она предприняла попытку попасть в действующую армию.
Было это так. Спустя неделю после объявления войны отец ездил за горючим для тракторов
