Марсело Фигерас
Камчатка
«На картах этот остров не отмечен – все истинное никогда не попадает на карты».
«Now is greater than the whole of the past». [1]
Первый урок: биология
1. Прощальное слово
Последнее, что мне сказал папа, последним словом, которое я от него услышал, было слово «Камчатка».
Он поцеловал меня, оцарапав двухдневной щетиной, и сел в «ситроен». Машина покатила по извилистой ленте шоссе, то ныряя в ложбины, то вновь всплывая зеленым пузырем на гребнях холмов; и все съеживалась и съеживалась, пока ее вообще не стало видно. Я стоял как вкопанный, крепко зажав под мышкой коробку со «Стратегией», пока дедушка не положил мне руку на плечо и не сказал: «Пора домой».
На том все и кончилось.
Если надо, я расскажу подробнее. Дедушка любил повторять, что Бог – он в деталях. Он еще много чего любил повторять: например, что Пьяццолла – это не танго и что нельзя справлять нужду, прежде не вымыв рук: мало ли за что ты брался? Впрочем, это уже к делу не относится.
Распрощались мы на бензоколонке на Третьем шоссе в нескольких километрах от Доррего – это на юге провинции Буэнос-Айрес. Заодно и позавтракали там в кафе втроем – папа, дедушка и я. Взяли кофе с молоком и сдобные рогалики – их подавали в огромных, величиной с кастрюлю, керамических мисках с эмблемой «YPF».[2] Мама тоже зашла с нами в кафе, но весь завтрак просидела в туалете: что-то у нее случилось с желудком, ничего в организме не держалось, даже жидкость. Ну, а Гном, мой младший брат, дрых, широко раскинувшись, на заднем сиденье «ситроена». Во сне он все время дергался, точно заводная игрушка, сучил ногами и растопыривал руки – будто пытался захватить всю вселенную, стать королем бесконечного пространства.
Мне десять лет. Внешность у меня самая обыкновенная – мальчишка, каких миллионы. Особая примета, пожалуй, одна – непослушные волосы. Что с ними ни делай, все равно стоят торчком надо лбом, и потому кажется, что на плечах у меня не голова, а восклицательный знак.
Весна. В Южном полушарии октябрь – месяц золотого солнца, и это утро – не исключение: мир вокруг величествен, как дворец. В воздухе роятся летучие семена, которые у нас в Аргентине называют булочниками. Сложив ладони чашечкой, я ловлю эти драгоценные дневные звезды и тут же, дунув, отпускаю на волю с напутствием: «Ищите себе подходящее местечко».
(Фраза: «В воздухе роятся булочники» – привела бы Гнома в восторг. Он с диким хохотом повалился бы на землю, хватаясь за живот, – это ж надо, человечки в белых фартуках и обсыпанных мукой колпаках парят над землей, как мыльные пузыри.)
В моей памяти запечатлелись даже все те, кто находился в эти минуты на бензоколонке. Заправщик – усатый толстяк с темными от пота подмышками. Водитель «ики» – он как раз шел к туалету, на ходу пересчитывая огромные, с простыню, купюры. (Вношу поправку: дедушкин совет насчет мытья рук перед отправлением естественных надобностей тут все-таки уместен.) И автостопщик, который решил срезать угол через площадку заправки, торопясь навстречу дорожным приключениям. Бородатый, как библейский пророк; в его рюкзаке, точно зовущий к покаянию колокол, бренчат жестяные кружки.
Девчонка бросает скакалку и бежит к колонке – намочить голову под струей. И тут же возвращается, отжимая волосы; кап-кап – падает на пыльную землю вода. Только что капли были полновесными, сверкали на земле, похожие на надпись азбукой Морзе, – и вот их уже нет: распадаются на все более мелкие капельки. Повинуясь силе гравитации, они просачиваются вглубь между минеральными и органическими частицами почвы, находя себе лазейку там, где вроде и не протиснешься; оставляют кусочки своих душ, оживляя все попавшиеся по дороге комочки почвы, а сами постепенно умирают – жизнь утекает из них с каждой молекулой; и все-таки движутся дальше, пробираются к пылающему сердцу планеты, этому пламени, где Земля еще напоминает саму себя в период формирования. (В глубине души всегда остаешься таким, как раньше.)
Девочка грациозно кланяется – неужели мне? Нет, просто нагнулась за скакалкой. Снова начинает прыгать. Размеренно, как часы. С-с-с-с, с-с – свистит скакалка, рассекая воздух, очерчивая границы пузыря, внутри которого находится девочка.
Папа распахивает дверь бара и пропускает меня первым. Внутри нас ждет дедушка. Помешивает ложкой кофе с молоком. В его чашке бурлит настоящий водоворот.
Иногда воспоминание меняется. Иногда мама вылезает из «ситроена» лишь тогда, когда мы возвращаемся из бара, – пока мы завтракаем, сидит и что-то неразборчиво пишет на пачке своих любимых сигарет «Жокей-клуб». Иногда счетчик на бензоколонке работает наоборот – числа, выскакивающие на табло, не увеличиваются, а все уменьшаются и уменьшаются. Иногда автостопщик нас обгоняет: когда мы подъезжаем к бензоколонке, он уже голосует на обочине, словно ему невтерпеж открыть для себя еще не виданный мир и возвестить колокольным звоном жестяных кружек о спасении. Все эти расхождения меня не смущают: обычное дело. Просто я вижу то, чего не видел раньше; следовательно, я уже не совсем тот человек, который вспоминал эту сцену в прошлый раз.
Бесспорно, время – странная штука. Но мне часто кажется, – а это уже не бесспорно и еще более странно, – что все времена одновременны. Если кто-то хвастливо говорит, что живет сегодняшним днем, мне становится его слегка жалко, как человека, который входит в кинозал после начала фильма или пьет диетическую кока-колу – они лишают себя самого лучшего. По-моему, время – точно ручка настройки в радиоприемнике. Большинство людей раз и навсегда настраиваются на какую-то одну радиостанцию и только подкручивают ручку, чтобы передачи звучали чисто-чисто, без помех. Но кто сказал, что нельзя слушать две или больше станций сразу, то и дело переключаясь? Неужели идея о синхронности разных временных пластов так уж фантастична? Еще совсем недавно никто бы не поверил, что между двумя атомами может уместиться целая вселенная – но ведь умещается, и запросто. Так стоит ли смеяться над гипотезой, что по радиоприемнику времени можно в один и тот же момент слушать всю историю человечества?
Кое до чего мы доходим интуитивно, опираясь на опыт повседневной жизни. Доказать не можешь, но чувствуешь: внутри тебя сосуществуют все, кем ты был (и даже кем еще будешь?); сохраняя главные черты невинного и эгоистичного ребенка, не перестаешь быть пылким, безотчетно-великодушным юнцом; а параллельно ты – и тот стоящий обеими ногами на земле, но не забывший свою мечту взрослый мужчина, и, наконец, ты – старик, для которого золото – просто металл, старик, утративший зрение и обретший прозорливость. Когда я предаюсь воспоминаниям, мой голос иногда звучит так, словно мне снова десять, а иногда – с высоты семидесяти лет, до которых мне еще жить и жить; бывает, что он звучит и так, как должен звучать в моем теперешнем возрасте… или в том возрасте, на который я себя чувствую. Те, кем я был, есмь и буду, непрерывно беседуют между собой и стараются друг друга переделать. Идея, что мое прошлое и настоящее сообща предопределяют мое будущее, весьма банальна. Но – я это нутром чувствую – мое будущее и настоящее, в свою очередь, сообща властны менять мое прошлое. Когда я начинаю вспоминать, тот, давнишний «я» подает реплики и жестикулирует все достовернее и достовернее, точно с каждым разом все глубже и лучше понимает своего персонажа.
Числа, мелькающие на счетчике бензоколонки, все уменьшаются и уменьшаются. Я не могу их остановить.
Дедушка снова забирается в кабину пикапа – ставит ногу на подножку, напевая свое любимое танго: «Признайся, чем меня ты опоила, я сам себя не узнаю, я стал совсем другой».
Папа наклоняется к моему уху и шепчет прощальное слово. Совсем как тогда, я чувствую тепло его щеки. Его губы целуют меня, щетина царапает.
Камчатка.
