они — верный залог того, что в нужный момент господин староста будет избавлен не только от дрянной, но и опасной работы.
— Что за Ремесло такое? — пробормотал староста, но не удосужился придать своему вопросу достаточно любопытства, чтобы побудить Мана дать ответ. — Чего же ты сюда приперся? Ведь дом твоего отца, кажется, еще не развалился.
— Нет, господин.
— Или. может быть, имущество разворовано? Ман коротко усмехнулся.
— Нет, господин, — повторил он. — И как я могу узнать, что было продано моим отцом в час великой нужды, а что само прилипло к нечистым рукам?
— Ну вот, видишь, — сказал староста.
— Но, может быть, уважаемый господин сочтет для себя необременительным дать мне в долг некоторую сумму?
— О! — сказал староста и обидно захохотал. Пока он смеялся, Ман стоял недвижно, сцепив зубы, а по его щекам метались мрачные тени.
— Ремесло у него! — проговорил староста, успокоившись. — Какое же это Ремесло, если оно не кормит?
— Бывают Ремесла, которые нужнее окружающим, нежели своему хранителю, — сказал Ман, с трудом разомкнув тяжкие челюсти.
— Например, мое, — фыркнул староста. — На кой хрен оно мне, когда я предпочел бы сейчас выпить вина и завалиться в бассейн с красоткой из веселого дома? А я сижу в этой барсучьей норе, давлю тараканов и оскверняю свои светлые мозги чужими нелепицами. И за это государь платит мне неплохие деньги. Неплохие — для этой глухомани! В столице я бы имел во сто крат больше — и денег, и удовольствий… А ты, стало быть, умеешь делать какое-то дело, но не умеешь извлекать из него выгоду?
— Это так, господин.
— Но объясни, как такое возможно!
— Мое Ремесло редко пригождается более одного раза в жизни, — помедлив, сказал Ман. — Очень редко. Чтобы иметь надежду применить его хотя бы дважды, нужно быть великим мастером. А я не отмечен исключительными достоинствами и потому вряд ли могу рассчитывать на вторую попытку. Впрочем, никто не знает своей судьбы… Обычный наш удел — смерть либо тяжкие увечья. Те же, кто использует свой шанс без ущерба для здоровья или с ущербом, не столь значительным, не имеют права возвращаться к Ремеслу. Они должны обзавестись учениками. Поэтому сейчас мое Ремесло не кормит. Вот если я переживу первую попытку, мне заплатят ученики.
Староста захлопнул рот, который сам по себе растворился у него во время необычно долгой речи Мана. И вовремя, ибо перед самым его лицом уже заинтересованно вилась муха.
— Как же ты собираешься вернуть мне долг? — спросил староста насмешливо.
— Я не верну вам долг, — сказал Ман. — Его вернет мой ученик вашему сыну.
— А если ты… это… окажешься не способен к наставничеству?
— Тогда его не вернет никто. — Староста заурчал, как потревоженный медведь, и Ман счел за благо прибавить: — Но не забывайте, что перед тем, как я пущу в ход свое Ремесло, вы сами придете ко мне и станете униженно просить и предлагать любые деньги, чтобы я только вышел из своего дома. В этот час я возьму с вас меньше предложенного как раз на сумму вашей ссуды.
— И проценты, — безотчетно присовокупил староста.
— И проценты, — кивнул Ман.
— Уж не колдун ли ты?
— Я не колдун. Я всего лишь Возжигатель Свеч.
— Хм… Можешь поклясться, что не колдун?
— Клянусь могилами предков, Пятью светилами и деревом Цюнсан, — сказал Ман равнодушно.
— Смотри, — сказал староста. — Если будешь уличен в недозволенной магии, мы покараем тебя по всей строгости закона.
Ман молча поклонился.
— А теперь назови ту сумму, за какую ты вышел бы из моей хижины и провалился ко всем чертям! — вдруг заорал староста.
— Пока это будет сто лянов серебра, — смиренно сказал Ман.
— Ни хрена ты не получишь, бездельник! — вопил староста, потрясая кулаками, что были густо умазаны чернилами. — Я сам умею зажигать свечи, когда темно!
Ман снова стиснул зубы.
— У господина не те свечи, — проговорил он, надел шляпу и вышел из хижины.
— Эй ты! — неслось ему вдогонку. — Завтра я пришлю к тебе мальчишку. Ты научишь его грамоте. И получишь за это двадцать лянов. А иначе…
Ман не задержался, чтобы дослушать, что произойдет в ином случае. Да и что могло произойти, кроме отказа дать денег — пустяшной, в общем, суммы? Он снова шел по деревенской дороге между домов, кажущихся вымершими под злым послеполуденным зноем. Диковинная шляпа была низко надвинута на его волчье лицо, лопатки выпирали под рубахой, потемневшей от пота.
5
Пустяковый человек по имени Фа сидел на веранде дома старухи Ай и пил холодный чай пополам с холодным вином. Завидев согбенную фигуру Мана, бредущего посреди улицы, он оживился и даже замахал руками.
— Эй, господин! — крикнул он. — Не откажетесь ли всемилостивейше выпить со мной той бурды, что подают в этой конуре?
Ман остановился и лениво сдвинул шляпу на затылок.
— Пожалуй, — сказал он. — А что здесь подают?
— Все, что уважаемому господину пожелается, — тараторил Фа, беспрерывно кланяясь. — Вот разве что драконьей крови не сыскать да черепашьего вымени…
Старуха Ай выползла на порог своей кухни, с грязным чайником наперевес.
— Ты, засранец, — проскрипела она. — Еще раз назовешь мое заведение конурой, а мои изысканнейшие напитки бурдой, то для начала получишь по своей вонючей башке этим вот чайником. И чтоб мне до конца дней страдать желтухой, чтоб не знать больше мужчины, чтоб изойти язвами с чайное блюдце каждая, если твоя кривая нога хоть однажды ступит на эту веранду…
— Не сердись, госпожа Ай, — сказал Фа смиренно, хотя на его потасканной физиономии не отразилось и тени смущения — Я же люблю тебя всем сердцем и всей печенью. Ты мне и в самом деле как родная мать. Уж не возродилась ли моя бедная покойная матушка в твоем облике?.. Подай-ка лучше нам с господином еще по чайничку.
— Дерьма тебе на лопате, — проворчала старая карга, но, впрочем, не в пример ласковее. — Плетешь невесть что… Когда появилась на свет та шлюха, что лишь добавила себе грехов твоим рождением, я уже схоронила первого мужа и вовсю изменяла второму, как же она могла возродиться во мне?! — Ее тусклые глазки переместились со шкодливой рожи Фа на бесстрастное лицо Мана и тотчас же заблестели любопытством. — Высокородный господин простит бедную старую женщину, которая никак не может признать его при таком ярком свете…
— Еще бы, — фыркнул Ман. — Когда я последний раз швырял дохлой крысой вам в спину, мне не было и десяти весен.
— Это сынок Большого Мана, — пояснил Фа, веселясь. — А поскольку под этим небом нет никого из Манов старше его, так нынче он и есть самый значительный Ман.
— Надо думать, видным господином стали в городе? — осторожно спросила старуха.
— Никакой я не господин, — сказал Ман, опускаясь на циновку рядом с пустяковым человечишкой
