родных — только мама. А близкие были слишком юны, чтобы умирать или болеть — если не считать простуд, синяков и ссадин.
Мертвые дети. Разве так бывает?
— Почему? — наконец спросил я. — Почему — дети? Почему — мертвые?
— Очевидно, взрослые и не пытались спастись, — сказала мама. — К примеру, решили бороться за корабль до конца. А потом стало слишком поздно. Поэтому было так много пустых капсул. На борту были дети, и экипаж решил спасти хотя бы их. Но корабль разрушился до того, как эвакуация была завершена штатно. И много капсул пострадало. Дети просто погибли от холода и удушья.
— Сколько их было?
— Семь. Пять мальчиков и три девочки. В возрасте примерно от двух до десяти лет.
— Восемь, — поправил я. — Пять плюс три равняется восьми.
— Правильно, — сказала мама. — Семеро погибших. Но один мальчик, в самой внутренней капсуле, был жив.
— И где он сейчас? — спросил я, понимая, что задаю самый дурацкий вопрос из всех возможных. Хотя бы потому, что уже знал на него ответ.
— Он сидит рядом со мной, — сказала мама. — И задает глупые вопросы.
— Я ничего не знала, — сказала тетя Оля с отчаянием в голосе. — Господи, Ленка, я ничего этого не знала!
— Я тоже, — сказал дядя Костя. — А уж когда узнал, то очень многим захотел свернуть шеи…
Теперь и я тоже все это узнал.
На пятнадцатом году внезапно выяснилось, что был такой момент в моей жизни, когда вокруг меня были мертвые дети.
Наверное, я мог быть таким же мертвым, как и они. Но по какой-то, несомненно, существенной причине оказался живым.
Я сидел молча и понемногу осознавал, что мне очень важно знать, почему они все умерли, а я — нет.
— Это было больно? — спросил я.
— Что? — не поняла мама.
— Умирать… от холода и удушья?
— Да, — ответил за маму дядя Костя. — Очень больно и страшно.
На какое-то мгновение я ощутил, как это происходит. Что ты испытываешь, когда падаешь в тесной металлической скорлупке в черную пустоту, вокруг тишина, темнота и ужас, нескончаемый ужас, с каждым ударом сердца становится все холоднее, все труднее дышать, а ты никуда не можешь отсюда сбежать, все, что тебе осталось, это кричать, плакать и колотить руками в стенки, и ты кричишь и бьешься, понимая, что это все равно не поможет, никто тебя не услышит, не придет на помощь, не вытащит из тьмы и холода, не утешит и не согреет, никогда, никогда, никогда…
Я тряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения, но оно не отступало.
«Они все умерли. Четыре мальчика и три девочки. Задохнулись и замерзли. А я — нет».
Но частица меня самого сейчас умирала вдогонку вместе с ними.
— Мои отец и… настоящая мать, — проговорил я, чувствуя, что каждое слово дается мне с нарастающим усилием, — они были на этом корабле?
— Наверняка, — кивнула мама. — Иначе как бы ты там оказался…
— А эти дети, которые погибли… были моими братьями и сестрами?
— Никто этого не знает. Может быть, на борту было несколько семей, и это были просто твои сверстники.
— И сколько мне было тогда лет? — спросил я и тут же прикинул сам. — Что-то около двух?
— Ты был самый маленький среди них, — сказала мама. — Маленький, белокожий и рыженький. И ты спал с большим пальцем во рту.
— Я мог умереть во сне?
— Тебе ничто не угрожало, — произнесла мама. — Твоя капсула была в полном порядке. И мы были уже рядом.
— А они — они могли спать, когда умирали?
Мама открыла рот, чтобы ответить, и, быть может, солгать, но дядя Костя снова опередил ее.
— Если бы температура и давление в капсулах снижались постепенно, — сказал он, — была бы некоторая надежда на то, что они уснули от кислородного голодания. Но все происходило слишком быстро.
— Но ведь я-то спал!
— Ты спал, потому что был маленький, — с отчаянием сказала мама. — И тебя хорошо покормили перед тем, как случилась беда. Только поэтому.
— Можно мне еще вина? — спросил я почему-то шепотом.
— Можно, — сказал дядя Костя. — Только не надейся, что это поможет. Ты еще не все знаешь.
— Еще не все?! — усмехнулся я. — По-вашему, голова у меня резиновая, чтобы в нее вместилось столько новых впечатлений? Мало того, что тебе сообщают, что ты найденыш…
— Дело в том, сынок, — сказала мама, — что погибший корабль не был земным.
— Чего-о-о?! — завопил я.
— Того-о-о!!! — передразнила меня тетя Оля.
— Я что же, по-вашему, теперь уже и не человек получаюсь?!
— Получаешься, — серьезно проговорил дядя Костя.
— А кто же я тогда, по-вашему, получаюсь? — спросил я, вложив в свой вопрос все наличные запасы сарказма.
— Это долго объяснять, — сказал дядя Костя и вздохнул. — Понимаешь, Сева… еще на заре человечества…
— Консул, Консул, — укоризненно промолвила тетя Оля. — О Великом Разделении сейчас рассказывают в школе.
— Ну и какой же из меня, позвольте спросить, юфманг? — осведомился я, сдобрив свой голос остатками яда.
— Хреновый из тебя юфманг, — сказал дядя Костя с каменным лицом.
— Ты мой сын, — сказала мама. — Тебя зовут Северин Морозов. И ты эхайн.
9. Полным-полно эхайнов
— Ну, знаете… — только и сумел, что брякнуть я.
После чего решительно схватил бокал обеими руками и моментально выхлебал до дна это дубовое пойло. Вытащил из корзинки очищенную луковицу и захрустел ею. Внутри меня черти разводили адское пламя, а сатана самолично подбрасывал в костерок полешки. Голова сделалась огромной, совершенно пустой, как воздушный шарик. И такой же своевольной. Болталась на шее, как на веревочке, да так и норовила оторваться и улететь.
Все молча смотрели на меня.
— Я не эхайн, — сказал я со слабой надеждой.
— Точно, — кивнул дядя Костя. — Если верить твоей маме, ты не просто эхайн. Ты Черный Эхайн.
— Непохоже, Костя, что ты сильно удивлен, — заметила мама.
— Ну, я… ожидал чего-то подобного.
— Все-таки темнило ты, Шар…
«Интересно, почему мама назвала это квадратного, даже кубического громилу Шаром?» — подумал я рассеянно. А вслух произнес:
— Черный… Эхайн… — Будто попробовал эти слова на вкус. Они ничего не значили для меня. — Это
