Он не погнал Констанс прочь, спросил лишь, не составит ли она ему компанию по дороге домой: он желал показать ей нечто. Это было исключено… однако же, осознав оскорбление, она не ощутила себя оскорбленной, ибо готова была пасть сколь угодно низко, лишь бы он вынес благоприятное решение. Охотно войдя в его поразительный дом, она была введена в Джозефов рабочий кабинет, ту самую комнату, где спала ныне при свече ее дочь.
— Вот они, ваши враги, — сказал он, предлагая взглянуть в глубь черного цилиндра микроскопа на узелки и нити. — Вот они, твари, крадущие жизни. Ваши братья и ваша сестра не уснули слишком глубоким сном.
Напротив, они, по всей вероятности, молились о подобном исходе. Бессонница, волглое от страдания чело, недуг самый жестокий и упорный, мучительный одинаково для больного и для родителя…
Весьма своеобразная лекция женщине, за коей он ухаживал. В заключение урока биологии Джозеф взял Констанс за руку. Там и тогда они весьма приблизились к взаимопониманию, будучи окружены лабораторными приборами и возрожденной памятью о крушении ее семьи: статный ученый разъясняет жестокосердие Природы, и его спутница ощущает не печаль, но лишь колючее тепло в пальцах и ланитах — и желает, чтобы кисть ее пребывала укутанной его рукой.
Она сознавала, что описания Джозефа педантичны, но не могла припомнить события, какими он их живописал. Самые определенные ее воспоминания (пусть и со всей определенностью фальшивые) пылали жизнью неопровержимо, как святые реликвии либо газетные репортажи: пожелание «спокойной ночи» здоровому и сильному старшему брату Альфреду, бдение у его кровати, проводы его в бездны сна, куда он падал все глубже, глубже, пока попросту во мгновение ока не побледнел, не окоченел и последнее видимое облачко пара не сбежало из растрескавшихся, почерневших губ. В свете степенного Джозефова наставления Констанс могла удостовериться в невозможности столь фантастического памятования: она была моложе Альфреда, никогда не укладывала его в постель, не провожала ко сну — и, разумеется, совсем не так души человеческие призываются к воздаянию. Должно быть, Констанс взирала на его тело, пепельное и хладное, во время погребения. Возможно, вот что стало одним из осколков, собранных ею в связный вымысел: на ноябрьском морозе она дышала паром за брата, ее губы пошли трещинками в сухом воздухе.
Когда Альфред умер, она была младше, нежели Ангелика сейчас; Альфреду суждено было уйти первым.
Альфред, Джордж, Джейн, папа, мама. Незримые нитеобразные твари прокрадываются в кровь и пожирают нас.
Джозеф засмеялся, когда она спросила:
— Разумно ли ожидать, что доктора однажды научатся ловить столь мелких бесов?
В то время, припоминала она, его смех казался ей добрым.
— Их невозможно поймать. Можно лишь отказать им в условиях, что благоприятствуют их развитию, — сказал он беспечно.
Что требовалось от матери в мире, где на детей набрасываются подобные враги? Чему она могла воспрепятствовать, если не болезням, кои заставляли страдать ее собственную родительницу, отняли у той детей, рассеяли до небытия одного ребенка, второго, третьего? Как слабая рука Констанс может противостоять микробам, убивцам, чернокожим, каковые — она прочла в газете накануне вечером — истребили пятьдесят шесть беззащитных английских женщин и детей в их домах в далекой земле? Черная лондонская ночь озарилась истиной: Констанс не способна была защитить Ангелику от опасностей великих и малых, человеческих либо нечеловеческих.
Быть матерью значит быть приговоренной просто наблюдать, никогда не препятствовать, только ждать, пока нечто отвратительное не произойдет с ребенком, а после сидеть рядом, стеная безо всякой пользы. Ныне повзрослев и обзаведясь собственным возлюбленным ребенком, Констанс осознавала, как должна была терзаться матушка; и ничего удивительного, ничего греховного не было в том, что в конце концов та бежала горестей мира, оставив дочь в одиночестве.
Констанс возожгла еще одну свечу и вплавила ее основание в верхушку коренастой предшественницы. Волосы распустились. Констанс хотела уже собрать их, но в следующее мгновение Ангелика вдруг превратилась в мост: ноги на кровати, руки на материных коленях, комната рябит серым и желтым.
— Мама, мама, мама, мама!
Ангелика смеялась, наблюдая за тем, как тяжело Констанс просыпается, вторила ее прерывистому морганию, ее замешательству перед фитилем, чернеющим в лужице жира. Обуянная утренним весельем девочка кричала, визжа и говоря попеременно.
— Тихо, мышонок, — сказала Констанс. — Твое личико в утреннем свете очаровывает меня.
— Ты спала тут, со мной, — восхитилась дочь. — В кресле!
— Так и было, — сказала Констанс, пробираясь под одеяла к Ангелике.
— Ты дремала, а я тебя разбудила.
— Воистину, именно так ты и поступила.
— Где же папочка?
— Надобно думать, он в постели, где и был. Следует ли нам пробудить его?
— Нет, — сказала Ангелика. — Мама и ребеночек.
Констанс облобызала дочерины кудри.
— Именно так — и превесьма замечательно.
— Мамочка и ребеночек. Превесьма замечательно.
III
С каждым днем Ангелика все менее напоминала мать.
И, что еще болезненнее, разница их усугублялась в периоды разлуки. Позже, будучи вынуждена оставлять Ангелику на попечение Норы, Констанс по возвращении дивилась ненавистной перемене, что свершалась за считанные часы, будто некое ужасающее волшебство.
Новорожденная с картой вен под просвечивающей кожей, с одеревенелыми членами и шквальным натиском неудовлетворенного аппетита, Ангелика, вращая слепыми глазами в поисках насущной материнской груди, пришла в эту жизнь непознанным животным, однако же поглощение капля за каплей Констанс столь быстро наполняло ребенка материнской стихией, что вскоре один обожатель за другим принялись подмечать их всевозрастающее сходство. На улицах, в лавках, устами визитеров — хор становился громче день ото дня: «Она — самый что ни на есть ваш образ». Увы, отнюдь не насущной, вспоминала Констанс, ибо два похищенных месяца кряду она принуждена была делить отраду своей жизни с грязной кормилицей.
Разумеется, в Джозефе адски преждевременно возгорелась одна из его преходящих, но навязчивых искр докучливого участия в Ангелике, и он представил некий план («рекомендации лучших врачевателей»), настаивая на том, что хрупкое дитя следует отрывать, невзирая на вопли, от материнской груди, дабы тотчас усадить перед тарелками с едою. «Ты желаешь ей так скоро подавиться макаронами?» — осведомилась тогда Констанс, усмирив его и выиграв еще немного месяцев, в продолжение коих ее подражательница напитывалась волшебным продуктом, замысленным для сближения их во нраве и обличье. Даже когда воля Джозефа брала верх, Констанс втихомолку давала Ангелике грудь, тайно вскармливая ее, когда Нора покидала свой пост и никто не мог донести об их любовном ослушании. Тем не менее перемена свершилась. Чем реже Констанс кормила, тем более явленным становилось преображение. В скором времени метаморфоза Ангелики ускорилась: ее кудряшки, минув каштановые леса, очутились в иссиня-черном поле, и на хладных северных морях ее очей разлилась пленкой италийская тушь.
Сегодня, когда дождь перестал, Констанс вняла вероломному обещанию голубых небес и повела Ангелику в парк, где девочка стала увлеченно полемизировать с маленьким мальчиком, что был одет матросом. Констанс, сидя далеко, слышать их не могла, однако смотрела, как в течение беседы ее дочь
