находимся, при каких обстоятельствах. Война еще была жива, и ее бешенство еще не утихло, но, поговорив этак несколько минут, обе стороны почувствовали, что взаимной вражды у них нет. Каждый видел в противнике только подобного самому себе страдальца, который трудится над непонятным делом. Был 1917 год. Как ни было велико расстояние и как ни ревел над всей Европой ветер безумия, все же раскаты русской грозы доходили и до нас. Правда, на Западном фронте солдатская злоба еще была темна, она еще не знала своей дороги. Но вековое свое место она покинула: солдат уже больше никак не мог обходиться без ясного понимания истинных причин и целей войны. А так как именно об этом он не знал ни слова правды, то он переставал злобиться против солдата неприятельской стороны.
Мы сидели с немцем и, неторопливо покуривая, говорили о своем, солдатском: много ли соломы выдают на подстилку, хорошо ли кормят. Ответы немца не вызывали зависти. Он расспрашивал нас, но и у него глаза не разгорались от наших ответов.
Потом мы стали расспрашивать друг друга, что за люди начальники, и немец весьма добродушно рассказал, что недавно, когда их полк стоял у форта Бримон, они сами убили своего ротного командира.
— Шальная пуля, — сказал немец, широко улыбаясь, и поправился: — Так называемая шальная пуля. На капитане шинель оказалась обожженной. Это была странная пулька. Ее выпустили в упор, приставив винтовку к груди.
Гарнизон поста принял это сообщение с интересом, и когда немец спросил, бывали ли подобные случаи во французской армии, мы с Лум-Лумом незаметно переглянулись, и я рассказал, что у нас командиру роты кто-то — неизвестно кто — всунул пулю в затылок и рота вздохнула, осиротев.
Все наши весело смеялись, немец тоже смеялся. Одни мы с Лум-Лумом сохраняли серьезность. Я даже сказал, что нашего капитана не сразу удалось ухлопать, один солдат пытался, но у него не вышло, и он сошел с ума.
Этот трагический случай не представлял ничего нового для нашего гостя и только послужил поводом для продолжения беседы, которая все больше нас сближала.
— У нас тоже сходили с ума, — сказал немец. — Между прочим, один снайпер.
— Пусть будут прокляты снайперы, — заметил Антонелли, когда я перевел эти слова немца.
Немец не возражал. Верно, что, покуда мы стояли под фортом Бримон, снайперы были страшилищем обеих сторон. Траншеи, наши и немецкие, вились рядом, двумя бороздами. Кое-где они отходили одна от другой шагов на сто, кое-где между ними оставалось расстояние не шире городской улицы, кое-где оно было узко, как коридор в жилом доме. Поэтому нельзя было ни на секунду заглянуть в бойницу: все было пристреляно, тотчас раздавался выстрел. Наши получали пули в глаза, в лоб, в нос, в рот. Человек только подходил к глазку и падал через мгновение.
Война удрала с поверхности земли. Она зарылась в ямы и доверила свои дела снайперам.
Небо в Шампани голубое. Дни стояли тогда ясные, вино было дешево. И мы и немцы считали участок под Бримоном тихим. Прыгали кузнечики в маке. Но вместе с кузнечиками прыгала смерть. Ее выпускали снайперы.
— Да, — мечтательно и завистливо сказал немец, — у нас выгодно быть снайпером. У нас за двенадцать убитых французов снайпер получает двухнедельный отпуск.
Далее последовал рассказ о некоем снайпере по фамилии Циглер, который успел уложить восемь французов и мечтал об отпуске.
— Мы все, весь батальон, — говорил немец, — с волнением следили за своими двадцатью снайперами: кто раньше заслужит отпуск? И вот ефрейтор Циглер сваливает своего девятого француза. Вся седьмая рота гордится им. Имейте в виду, — подчеркнул немец, — тут дело без обмана: за стрельбой снайпера наблюдают в телескоп один офицер и один капрал. Тут дело без обмана. Циглер вбивает в приклад своей винтовки девятый гвоздь. И потом десятый и одиннадцатый сразу, в один день… Азарт разгорается. Наш Циглер идет впереди остальных на трех убитых.
Немец прервал свой рассказ. Он тяжело дышал, — видимо, воспоминания взволновали его. Наконец мы услышали продолжение:
— Наступило утро его двенадцатого выстрела. Уже светало. Вдруг прибегает кто-то и говорит, что на поверхности есть французы.
— Должно быть, укрепляли проволочные заграждения, — буркнул Макарона.
— Вот кто-то и задержался, — сказал немец. — Циглер мгновенно занял свое место позади стального щитка, А мы все бросились к брустверу. И вот мы видим, — шагах в ста, а то и меньше, трое ваших. Но двое быстро спустились в окоп, а третий вытащил из кармана конверт, раскрыл его, развернул лист белой бумаги, сел на землю, свесив ноги в траншею, и приступил к чтению. Человек совершенно забыл, где находится. Он сидел неподвижно. Мы были возбуждены, все до одного, весь взвод. Человек не знал, что его расстреливают. Подумайте, какая картина! Человек не знал, что в эту минуту он участвует в соревновании двадцати снайперов. Мы все хотели, чтобы победителем вышел наш Циглер.
Тут немец спохватился.
— Вы, господа, не обижайтесь, что я так говорю, — сказал он. — Быть может, это был парень даже из вашего взвода. Но ведь мы все здесь затем и сидим, чтобы убивать друг друга. И мы и вы. Правда? Так что обижаться не надо…
— Пусть говорит! — сказали все наши, и когда я перевел эти слова немцу, он успокоился и продолжал:
— Тем более что Циглер-то ведь стрелял без всякой злобы, Просто у них было соревнование, у снайперов, — кто первым получит отпуск.
— Ладно, пусть говорит, — сказал Лум-Лум. Он сидел мрачный.
— Короче, тот француз свалился, как мешок картошки, — продолжал немец. — Капрал тут же вколотил Циглеру в приклад заветный двенадцатый гвоздик! Готово, две недели отпуска! Мы все провожали Циглера до землянки ротного командира. У капитана Циглер должен был получить бумагу — и без задержки, прямо на железную дорогу и домой, в Тюрингию. Он был из Тюрингии. А мы все тем временем сидим и быстро пишем письма домой, чтобы нагрузить Циглера. Проходит минуты три-четыре, и вдруг мы слышим — в капитанской землянке кто-то отчаянно кричит, будто его режут, кто-то бьет посуду, падают какие-то тяжелые предметы, кто-то зовет на помощь. Вбегаем — Циглер лежит на земле, денщик и вестовой вяжут его по рукам и по ногам, а писарь нажимает коленом на грудь и запихивает ему в рот тряпку. А тот барахтается и орет, и изо рта у него бьет пена. А капитан сидит в углу, и у него все рыло в крови. В чем тут дело? А в том дело, что Циглер как вошел к капитану, так сразу стал размахивать своей меткой винтовкой. И перебил все, что попало под руку, — лампу, посуду, стол, койку и даже два раза хватил по башке господина капитана. Просто парень сошел с ума — и больше ничего!
Гарнизон поста № 6 не был слишком взволнован рассказом немца. Ни судьба снайпера, ни тем более здоровье немецкого капитана не заинтересовали нас. Все же беседа оказалась полезна: мы лишний раз убедились, что и у неприятеля жизнь не такая, чтобы нам было чему завидовать, — и это сближало нас с неприятелем. Кроме того, сам этот фриц был простодушный малый, с честным лицом, и говорил он с нами доверчиво, и это тоже располагало. С понятием «неприятель» происходило то же, что с проколотой шиной: выходил воздух, менялась форма, пропадала упругость, ехать дальше нельзя было.
Наконец немец перешел к тому, что он назвал деловой целью своего прихода.
Он сообщил, что у них ночью затопило отхожее место и они хотели бы построить новое, на песчаном участке. Но участок не защищен. Так вот, им надо знать, будем ли мы стрелять в них, когда они будут ходить оправляться в открытом месте, или нет.
Дипломатическая конференция разобрала вопросы быстро. Я перевел немцу от имени поста вербальную ноту в трех пунктах. Пункт первый: принимая во внимание, что покойники очень докучают, а с наступлением летней жары будут докучать еще больше; что командование их не засыпает, потому что ни одна сторона не хочет первой просить согласия у другой, то есть по соображениям офицерским, а также потому, что рвы, забитые покойниками, являются естественным препятствием между сторонами, что опять-таки нужно только офицерам, — мы, обе договаривающиеся стороны, решаем заваливать рвы по ночам, совместно и без ведома начальников. Пункт второй: отхожее пускай строят. Мы стрелять не будем. Со своей стороны они обязуются не стрелять в нас, когда мы будем греться на солнце. Пункт третий: об артиллеристах. При выходе в тыл обе стороны бьют артиллеристов по морде, потому что все артиллеристы
