— Эй ты, — крикнул ему Лум-Лум, — довольно! Оставь немного на завтра!
Но баск ничего не слышал. Он обхватил мертвого немца обеими руками и катался с ним по земле.
Лум-Лум и Бейлин с трудом его оторвали. Баск яростно отбивался ногами, хрипел и кричал:
— Мама! Мама!
Он не сумел выпить глоток вина, который я предложил ему: у него тряслись руки, зубы стучали о края кружки. Лум-Луму пришлось взять его голову обеими руками, и лишь тогда я смог влить ему вино в рот.
— Да! — сказал он, немного успокоившись. — У нас жарко, в восемнадцатом. Все оружие переломали. Парни уже дерутся голыми руками.
Среди всех событий этого утра мы о своем немце как-то забыли. Он сидел в канье и, угрюмо насупившись, работал. Когда сержант пришел звать нас наружу, мы просто забыли о нем. Каждый считал, что о нем подумает начальство.
Фриц сам показался на площадке. Баск заметил его.
— Постойте! — закричал он. — Что это? Пехота, я сошел с ума! Легион, я сошел с ума! Мама, я сошел с ума!
Фриц стоял у порога каньи в полной форме, в шинели и каске, и обводил нас растерянными глазами.
— Что это за немец? — кричал баск. — Откуда?
Баск рванулся, мы с трудом его удержали.
— Это свой! — сказал кто-то. — Это наш фриц, пленный!
Но тут фрицем овладел страх, грубый, подлый страх. Фриц метался по полянке. Он подбежал к лесу и, не решаясь скрыться вглубь, стал петлять между низкорослыми кустами орешника.
Напрасно! Напрасно! Его страх раздражал нас, напоминал нам все, что только что было так легко забыто. Теперь никто больше не видел в немце обыкновенного сапожника, одетого не по-нашему. Теперь каждый вспомнил, что имеет право убить его, обязан его убить, потому что война. Было приятно почувствовать это право, эту обязанность, потому что уже появилось желание убить этого человека или кого-нибудь другого, и желание переходило в мучительный зуд.
Все стали хватать винтовки из козел.
Я не успел заметить, как вырвался баск. Только что он был тут. Мне на минуту показалось тревожным, что он с нежностью сумасшедшего поглаживает приклад своей винтовки. Внезапно он вырвался. Я увидел сзади, как развеваются фалды его шинели.
Фриц, выскочив из-за дерева, стоял бледный, совершенно бледный, с застывшими глазами. Увидев баска, который бежал к нему с винтовкой в руках, фриц бросился на дерево. Он крепко ухватился за широкую ветвь и забросил вверх левую ногу. В эту секунду баск догнал его. Баск держал винтовку за ствол и размахивал ею. Я видел, как она взлетела и немец грузно свалился наземь. Он был мертв.
Перед входом в канью капитана стоял его денщик, смуглый марокканец с пышной бородой.
Он без любопытства смотрел на то, что происходило вокруг. Внезапно он вытянулся, по-восточному сложил на груди руки и замер: из каньи выходил капитан.
— Легионеры! — громко сказал командир роты, застегивая перчатку на правой руке. — Трава не должна расти там, где прошел Легион. Помните это! Повзводно строиться!
Раздались свистки сержантов, короткая команда, лязг оружия, хлопанье ремней, звяканье котелков. Первый взвод, колыхаясь, тронулся по узкой тропинке. За ним выступили второй и третий. Затем снялся и наш, четвертый, взвод.
Баск присоединился к нам. Он вытер о траву приклад своей винтовки и присоединился к нам.
— Вот он и кончил войну, этот смешной тип! — сказал Лум-Лум, когда мы проходили мимо убитого фрица.
НЕУДАЧА ЭМИЛЯ ВАН ДЕН БЕРГЭ
Мой предшественник по должности ротного самокатчика был черногорец. Его звали Никита — он был тезкой великого князя Черногории, и за ним, ходила кличка «великий князь Никита». Иногда его звали просто «герцог».
Однажды он поехал в Верзенэ за вином, и его разорвало снарядом. Тогда мы с Эмилем ван ден Бергэ унаследовали вещи герцога — котелок, запасные ботинки, вещевой мешок и ружейную мазь. Мы поделили это наследство и подружились еще тесней.
Все время, покуда батальон занимал позиции под Реймсом, у форта Бримон, мы с Эмилем спали рядом.
Фламандец Эмиль ван ден Бергэ был худощавый, хилый на вид, белобрысый парень лет двадцати четырех. Не помню, когда и где именно он пришел в роту, — кажется, когда мы стояли под Гэртэбиз. У него были бесцветные и добрые глаза, он был смешлив, и в горле у него всегда клокотал хриплый смех.
Ван ден Бергэ любил рассказывать всякие истории про свою жизнь, но его никто не слушал — истории были скучные: или про то, как в Намюре он надул мастера ушел с работы на час раньше; или как в Фюрте он ухаживал за одной кухаркой, но она не могла кормить его с хозяйского стола, потому что хозяйка была прижимистая, и он кухарку бросил.
— Довольно! Надоело! — кричали ему со всех сторон.
Однажды Эмиль рассказал мне, что из Фландрии его выгнала нужда, безработица.
— Понимаешь? — говорил он. — Это смешно, можно лопнуть со смеху! Только бездельники бывали у нас заняты, а рабочие ходили по стране и искали работу. Разве не смешно? У моего хозяина был сын. Его тоже звали Эмиль, как меня, Эмиль ван ден Мейер. Мы росли вместе. И вот я тебе скажу — ты меня слышишь, Самовар? — я тебе клянусь страданиями Иисуса Христа, что этот Эмиль ван ден Мейер бывал занят по целым дням. То он играл в мяч руками, то он играл в мяч ногами, то он играл в мяч на площадке, то он играл в бассейне и тоже в мяч. У него не было минуты отдыха, у этого бездельника. А я, понимаешь, я и столяр, и плотник, и я понимаю по штукатурной части, и умею чинить обувь, я все умею делать, — и вот я-то ходил по Фландрии свободный, как птичка, или, я бы скорей сказал, как бешеная собака, и не знал, куда себя девать. Ты не находишь, что это смешно, Самовар?
Безработица выгнала его из Бельгии во Францию. Здесь он устроился на шахтах близ Лилля. Однако война вспыхнула раньше, чем Эмиль успел заработать на пару штанов. Он ушел в солдаты и, как иностранец, попал в Легион.
— Что же ты, собственно, наделал? — вмешался Бейлин, отличавшийся умением задавать ядовитые вопросы. — Что ты наделал? У бельгийского хозяина ты сидел без хлеба, у французского ты ходил без штанов. И вот ты пришел сюда, чтобы немецкий стрелок пробил тебе шкуру?
Эмиль оскалил зеленые зубы и засмеялся.
— Ну, уж ты скажешь! Все вы, русские…
— Что «все мы»?
— Хотя, конечно, это смешно… Не так ли, Самовар? Он смешной, твой Бэлэн! Мы ведь все-таки воюем за право и справедливость, я думаю?! А он забывает…
Бейлин, человек нервный, вспыльчивый, огрызнулся:
— А ты скажи мне, тухлая рыба, что это за кушанье такое — право и справедливость? Видел ты их когда-нибудь?
— Нет, — ответил Эмиль, — не видел. Никто их никогда не видел.
После мимолетной паузы он прибавил:
— А вот оборвем мы усы кайзеру Вильгельму, тогда все увидят…
Он сказал это с такой уверенностью! А Бейлин снова взорвался:
— Что «все увидят»?
— А хотя бы, например, то, что Эмиля ван ден Мейера заставят работать, а для Эмиля ван ден Бергэ
