весьма солидного размера: небольшой клочок травы, несколько цветочков и огромное дерево футов сорока вышиной.[5] Так или иначе, у Анны здесь был полный простор для упражнений в волшебстве. Однако никто не подпал под ее чары столь полно и добровольно, как я. Работал я в пяти минутах ходьбы от дома и всегда являлся к обеду где-то в полпервого. Раньше, уходя после обеда обратно на работу, на вопрос мамы, когда меня ждать домой, я обычно отвечал: «Где-то около полуночи». Теперь ситуация в корне изменилась. Анна провожала меня до калитки, дарила весьма мокрый поцелуй и получала обещание, что я буду дома не позднее шести. После работы я обычно выпивал несколько пинт пива в ближайшем пабе и играл несколько геймов в дартс с Клиффом и Джорджем, но теперь все это осталось в прошлом. Сразу после гудка, говорившего об окончании рабочего дня, я едва ли не бегом мчался домой.
Дорога приносила особое удовольствие: с каждым шагом я приближался к ней. Улица, по которой я шел, полого загибала влево, и нужно было одолеть примерно половину пути, прежде чем вдали показывался наш поворот. Она была там. В дождь и в ведро, под снегом или под порывами пронизывающего ветра Анна уже стояла на своем посту; лишь однажды она пропустила встречу — но об этом позже. Вряд ли возлюбленные встречались с большей радостью. Увидев, как я выворачиваю из-за угла, Анна трогалась мне навстречу.
Ее умение придавать лоск любой ситуации всегда поражало меня до глубины души. Каким-то сверхъестественным образом она всегда делала нужные вещи в нужное время и к вящей пользе ситуации. Мне всегда казалось, что дети сломя голову несутся навстречу тому, кого любят, — но только не Анна. Завидев меня, она трогалась навстречу, не слишком медленно, но и не слишком быстро. Она была слишком далеко, чтобы я мог узнать ее на таком расстоянии. Казалось бы, ее можно было принять за какого-нибудь другого ребенка, ан нет — роскошные медные волосы не оставляли места для сомнений.
Прожив у нас первые несколько недель, она взяла моду вплетать для этой встречи в волосы темно- зеленую ленту. Сейчас, оглядываясь назад, я подозреваю, что эта прогулка мне навстречу была тщательно продумана и просчитана. Анна в полной мере постигла смысл этого ритуала и мгновенно поняла, как продлить его и придать ему особую значительность. Для меня эта пара минут была исполнена неизъяснимого совершенства — невозможно было ничего ни убавить, ни прибавить, чтобы не нарушить их тонкого очарования.
Что бы она там себе ни думала, а разделявшее, нас пространство, казалось, можно было пощупать рукой. Через него ко мне устремлялись, потрескивая, словно электрический ток, ее развевающиеся волосы, искорки, сверкавшие в глазах, ее счастливая и нахальная ухмылка. Иногда, ни слова не говоря, Анна касалась моей руки в знак приветствия; но иногда за несколько шагов до меня с ней происходило удивительное превращение: следовал взрыв — и одним гигантским прыжком она оказывалась у меня на шее. А то она останавливалась прямо передо мной и молча поднимала ко мне сложенные ладошки. Довольно быстро я понял, что это означало: она нашла что-то интересное. Тогда мы садились и тщательно изучали, что принес нам новый день — жука, гусеницу или камушек. Мы молча рассматривали находку, склонив головы над новым сокровищем. На дне ее глаз плескались и играли вопросы. Что? Как? Почему? Я ловил ее взгляд и кивал головой; этого было вполне достаточно, и она кивала в ответ.
В первый раз, когда это случилось, у меня сердце едва не выскочило из груди, так что я с трудом удержался, чтобы не обнять ее и не попытаться утешить. К счастью, я умудрился все сделать правильно. Наверное, какой-нибудь ангел, пролетая мимо, вовремя ткнул меня локтем в бок. Утешать нужно в несчастье и, быть может, в страхе; эти же наши с Анной мгновения были полны чистого, неразбавленного изумления. Они принадлежали лично ей, и она оказала мне высокую честь, пожелав разделить их со мной. Я все равно не смог бы ее утешить, ибо не посмел бы нарушить их чистоту. Все, что я мог, — это смотреть, как смотрела она, и проникаться мгновением, как она проникалась. Эту муку нужно нести в одиночку. Однажды она сказала: «Это только для меня и мистера Бога», — и мне нечего к этому добавить.
Ужин у нас дома был всегда примерно один и тот же. Ма была дочерью ирландского фермера и обожала все тушить. Самой популярной посудой на кухне были огромный чугунный горшок и не менее огромный чугунный же чайник. Подчас единственным признаком, по которому можно было отличить мамино тушение от заваренного чая, было то, что чай подавали все-таки в большущих чашках, а жаркое накладывали на тарелки. На этом разница заканчивалась, потому что в чае, как правило, плавало не меньше, м-м-м… твердых включений, чем в рагу.
Ма безоговорочно верила в истинность изречения: «В природе есть лекарство от всего». Не существовало травки, цветка или листочка, который не мог бы излечить какую-нибудь хворь. Даже сарай она умудрилась приспособить для разведения там Целебной паутины. У кого-то, я слышал, были священные кошки и коровы: у мамы жили священные пауки. Я так и не смог до конца разобраться, какое действие она, по идее, должна была оказывать, но Ма всегда с упорством, достойным лучшего применения, лечила паутиной все наши порезы и ссадины. Если паутина в доме вдруг заканчивалась, то на этот случай под часами на кухне всегда хранилась папиросная бумага. Ее полагалось тщательно облизывать и приклеивать на ссадину. Наш дом был буквально набит бутылками с настойками и сухими листьями; с потолка свисали связки чего-то, не поддающегося определению. Все хвори лечились одинаково — сначала потри, потом оближи, а если не можешь облизать, поплюй; или «Выпей вот это, тебе сразу полегчает».
Как бы там ни было, а результат был один — у нас никто никогда не болел. Врач переступал порог нашего дома, только когда кто-нибудь что-нибудь ломал, и еще — когда на свет появился Стэн. Так что не важно, что чай, или, как его принято было называть, «чаек», и рагу выглядели одинаково; главное, что на вкус они были превосходны, а любой порции хватило бы на целую роту.
Вкусы Ма и Анны во многом совпадали. Самым простым и впечатляющим примером было их отношение к мистеру Богу. Большинство людей делают из бога оправдание своих неудач: «так должно было случиться» или «за что, о боже мой?» Но для Ма и Анны трудности и неприятности были лишь поводом что-нибудь с этим сделать. Безобразное было шансом создать красоту. Печаль — возможностью привнести радость. Мистер Бог всегда был рядом. Если бы в то, что мистер Бог живет с нами, поверил человек посторонний, это еще можно было бы как-то понять, — но Ма и Анна были твердо уверены, что так оно и есть. Очень редко случался разговор, в котором так или иначе не упоминался бы мистер Бог.
После того как ужин заканчивался и все, что от него осталось, убирали, мы с Анной всегда чем- нибудь занимались, причем занятие чаще всего выбирала она. Волшебные сказки были отвергнуты по причине «выдуманности»; настоящей, веселой и интересной была только жизнь. Чтение Библии тоже особого успеха не имело. Анна считала ее букварем для самых маленьких. Смысл Библии был прост; любой дурак во всем разобрался бы за полчаса! Вера нужна для действия, а не для того, чтобы читать про действия. Однажды во всем разобравшись, не было никакой нужды снова и снова возвращаться на исходные рубежи. Наш приходский священник был в совершенном шоке, когда решил поговорить с Анной о боге. Их беседа выглядела примерно так:
— Ты веришь в бога?
— Да.
— Ты знаешь, кто такой бог?
— Да.
— И кто же он?
— Он бог.
— Ты ходишь в церковь?
— Нет.
— Почему?
— Потому что я и так все знаю.
— Что же именно ты знаешь?
— Я знаю, что нужно любить мистера Бога и любить людей, и еще кошек и собак, и пауков, и цветы, и деревья… — список был довольно длинный, — … изо всех сил.
Кэрол послала мне ухмылку, Стэн сделал страшные глаза, а я быстро сунул в рот сигарету и притворился, что у меня приступ жестокого кашля. На такое обвинение и ответить как-то нечего… «Устами младенцев…» Анна ничтоже сумняшеся оставила за бортом все, что не относится прямо к делу, и оформила многовековой опыт ученых штудий в одно простое предложение: «И бог сказал любить его, любить всех и всё и не забывать любить самого себя».
