недели попусту. Ничего из предложенного мной не идет в текст.
— А я хочу, чтобы вы остались. Но что-то внутри у вас не приемлет кино, всей манеры кинорассказа…
— Да ведь досада чертова, — горячо сказал Боксли. — Здесь вечно скованы руки…
Он закусил губу, понимая, что Стар — кормчий — не на досуге с ним беседует, а ведя корабль трудным, ломаным курсом в открытом море, под непрестанным ветром, гудящим в снастях. И еще возникало у Боксли сравнение: огромный карьер, где даже свежедобытые глыбы мрамора оказываются частями древних узорных фронтонов, несут на себе полустертые надписи..
— Все время хочется остановиться, переделать заново, — сказал Боксли. — Беда, что у вас здесь конвейер.
— От ограничений не уйти, — сказал Стар. — У нас не бывает без этих сволочных условий и ограничений. Мы сейчас делаем фильм о жизни Рубенса.
Предположим, вам велят писать портреты богатых кретинов вроде Пата Брейди, Маркуса, меня или Гэри Купера — а вас тянет писать Христа! Вот вам и опять ограничение. Мы скованы, главное, тем, что можем лишь брать у публики ее любимый фольклор и, оформив, возвращать ей на потребу. А остальное все — приправа. Так не дадите ли вы нам приправы, мистер Боксли?
И пусть Боксли будет сердито ругать Стара, сидя вечером сегодня с Уайли Уайтом в ресторане «Трокадеро», но он читал лорда Чарнвуда и понимал, что, подобно Линкольну, Стар — вождь, ведущий долгую войну на много фронтов. За десять лет Стар, почти в одиночку, резко продвинул кинодело вперед, и теперь фильмы «первой категории» содержанием были шире и богаче того, что ставилось в театрах. Художником Стару приходилось быть, как Линкольну генералом, — не по профессии, а по необходимости.
— Пойдемте-ка со мной к Ла Борвицу, — сказал Стар. — Им сейчас очень нужна приправа.
В кабинете Ла Борвица было накурено, напряжено и безысходно. Два сценариста, секретарь- стенографистка и притихший Ла Борвиц так и сидели, как их оставил Стар три часа назад. Стар прошелся взглядом по лицам и не увидел ничего отрадного. Как бы склоняя голову перед неодолимостью задачи, Ла Борвиц произнес:
— У нас тут слишком уж много персонажей, Монро.
Стар фыркнул несердито.
— В этом-то и суть фильма.
Он нашарил в кармане мелочь, взглянул на люстру, висящую на цепочках, и подбросил вверх полдоллара; монета, звякнув, упала в чашу люстры. Из горсти монеток Стар выбрал затем четвертак.
Ла Борвиц уныло наблюдал; он знал привычку Стара подбрасывать монеты и знал, что сроки истекают. Воспользовавшись тем, что в эту минуту никто на него не смотрел, Ла Борвиц вдруг вскинул руки, укромно покоившиеся под столом, — высоко взметнул ладони в воздух, так высоко, что, казалось, они оторвались от запястий, и снова поймал, опустил, спрятал. После чего Ла Борвиц приободрился. К нему вернулось самообладание.
Один из сценаристов тоже вынул из кармана мелочь; затем согласовали правила игры. «Монета должна упасть в люстру, не задев цепочек. А то, что упало задев, идет в добычу бросившему чисто».
Игра продолжалась минут тридцать, участвовали все, кроме Боксли — он сел в сторонке и углубился в сценарий — и кроме секретарши, которая вела счет выигрышам. Она прикинула кстати суммарную стоимость времени, потраченного четырьмя участниками на игру, — получилась цифра в тысячу шестьсот долларов. В конечном итоге в победители вышел Ла Борвиц: выиграл пять долларов пятьдесят центов. Швейцар принес стремянку и выгреб монеты из люстры.
Вдруг Боксли громко заговорил:
— При таком сценарии фильм шлепнется.
— Что-что?
— Это не кинематограф.
Они пораженно глядели на него. Стар спрятал улыбку.
— Явился к нам знаток кинематографа! — воскликнул Ла Борвиц.
— Красивых речей много, но нет остроты ситуаций, — храбро продолжал Боксли. — Вы ведь не роман все-таки пишете. И чересчур длинно. Мне трудно выразиться точней, но чувствую — не совсем то. И оставляет равнодушным.
Он возвращал им теперь все усвоенное за три недели. Стар искоса, сторонним наблюдателем, следил за ними.
— Число персонажей надо не уменьшить, — говорил Боксли, — а увеличить.
В этом, по-моему, главное.
— Суть в этом, — подтвердили сценаристы.
— Да, суть в этом, — сказал Ла Борвиц.
— Пусть каждый персонаж поставит себя на место другого, — продолжал Боксли, воодушевленный общим вниманием. — Полицейский хочет арестовать вора и вдруг видит, что у них с вором совершенно одинаковые лица. Надо повернуть именно этой гранью. Чтобы фильм чуть ли не озаглавить можно было: «Поставь себя на мое место».
И неожиданно все снова взялись за дело, поочередно подхватывая эту новую тему, как оркестранты в горячем джазе, и резво ее разрабатывая.
Возможно, уже завтра этот вариант будет отброшен, но на сегодня жизнь вернулась. И столько же благодаря подбрасыванию монет, сколько подсказке Боксли. Стар возродил нужную для дела атмосферу; начисто отказавшись от роли понукателя-погонщика, он затеял вместо этого забаву, — действуя и чувствуя себя, и даже внешне выглядя минутами как мальчуган-заводила.
На прощанье Стар хлопнул Боксли по плечу — это был намеренный жест поощрения и дружбы. Уходя к себе. Стар не хотел, чтобы прочие сообща набросились на Боксли и в какие-нибудь полчаса сломили его дух.
В кабинете Стара дожидался доктор Бэр. Врача сопровождал мулат с большим чемоданом — переносным кардиографом. Стар окрестил этот прибор «разоблачителем лжи». Стар разделся до пояса, и еженедельное обследование началось.
— Как самочувствие все эти дни?
— Да как обычно, — ответил Стар.
— Работы по горло? А высыпаешься?
— Нет, сплю часов пять. Если лягу рано, просто лежу без сна.
— Принимай снотворное.
— От желтых таблеток в голове муть.
— Принимай в таком случае две красные.
— От красных кошмарные сны.
— Тогда принимай по одной обоих видов — желтую, затем красную.
— Ладно, попробую. Ну, а ты как?
— Я-то себя не изнуряю, Монро. Я берегу себя.
— Нечего сказать, бережешь. Всю ночь, бывает, проводишь на ногах, — Зато потом весь день сплю. Десятиминутная пауза, затем Бэр сказал:
— Как будто неплохо. Давление повысилось на пять делений — Это хорошо, — сказал Стар. — Ведь хорошо же?
— Да, хорошо. Кардиограммы проявлю вечером. Когда же мы поедем вместе отдыхать?
— Надо будет как-нибудь, — сказал Стар беспечно. — Вот разгружусь чуточку — месяца через полтора.
Бэр взглянул на него с неподдельной симпатией, которой проникся за все эти годы.
— В тридцать третьем ты дал себе трехнедельную передышку, — напомнил он. — Короткий перерыв, и то стало лучше.
— Я снова сделаю перерыв.
«Нет, не сделает», — подумал Бэр. Когда еще жива была Минна, Бэру удалось с ее помощью добиться нескольких коротких передышек, — и в последнее время Бэр потихоньку выяснял, кто из друзей ближе
