— Нет, — сказал Стар. — По-моему, все это куча вздора.
— В глубине души вы сознаете: «Он прав», но надеетесь дожить свой век при нынешнем строе.
— Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления?
— Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших собственных усилий.
Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это бывает у мужчин. И у женщин бывает — но уже не легкое, а беспощадное цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что никогда не знаешь, чем она завершится. Уж конечно, не перебранку мне хотелось связывать в памяти потом с рассветными тонами моей комнаты; и, распахнув стеклянную дверь, я пригласила спорщиков в наш золотисто-спелый калифорнийский сад.
Стоял август, но дождеватели, сипя, поили сад свежей водой, и газон блестел по-весеннему. Я видела, как Бриммер потянулся к траве взглядом (я знаю этот их вздох по приволью). В саду Бриммер как бы покрупнел — оказался выше ростом и широк в плечах, слегка напомнив мне Супермена, когда тот снимает очки. «Он привлекательный, — подумалось мне, — насколько может быть привлекательным человек, которого женщины мало интересуют как женщины». Мы сыграли в пинг-понг, чередуясь; Бриммер неплохо действовал ракеткой. Слышно было, как с улицы в дом вошел отец, напевая идиотское свое «Доченька, ты приустала за день», и вдруг оборвал — вспомнил, должно быть, что я с ним не разговариваю. Было половина седьмого — машина моя стояла перед домом, и я сказала: «Поехали в „Трокадеро“ обедать».
Вид у Бриммера был в ресторане такой, как у патера О'Ни в тот раз в Нью-Йорке, когда мы с отцом повезли его на русский балет, и он замаскировал свой белый священнический воротничок, повернув его задом наперед: сан плохо согласуется с балетом. Когда же к нашему столику подошел Берни, подкарауливавший со своей фотокамерой крупную дичь, Бриммер и вовсе точно в западню попал, и Стар велел фотографу уйти; а жаль, я бы сохранила этот снимок.
Затем, к моему удивлению, Стар выпил три коктейля один за другим.
— Теперь уж я точно знаю, что вам не повезло в любви, — сказала я.
— А. почему вы так думаете?
— А потому, что пьете с горя.
— Но я не пью, Сесилия. У меня от спиртного диспепсия. Я в жизни не был пьян. Я пересчитала пустые бокалы:
— … два… три!
— Это я машинально. И вкуса не ощутил. Только подумал — что-то не то.
Взгляд у Стара неожиданно сделался тупо-стеклянным, но лишь на секунду.
— Первая рюмка за всю неделю, — сказал Бриммер. — Я пил, когда служил на флоте.
Глаза Стара опять остекленели, он подмигнул мне глупо и сказал:
— Этот сукин агитатор обрабатывал военных моряков.
Бриммер поднял брови. Но, решив, очевидно, принять эти слова как ресторанную шутку, он слегка улыбнулся, и я увидела, что Стар тоже улыбнулся. Слава богу, все осталось в рамках великой американской традиции, и я хотела было завладеть разговором, но Стар вдруг отогнал опьянение.
— Вот, к примеру, с чем я сталкиваюсь, — заговорил он очень четко и трезво. — Лучший режиссер Голливуда — я в его работу никогда не вмешиваюсь, — но есть у него некая причуда, и во всякую свою картину он непременно вставит педераста или что-нибудь еще. Дурнопахнущее что-нибудь. Как водяной знак оттиснет, так что и вытравить нельзя. И с каждой его новой выходкой Легион благопристойности припирает меня сильней, и приходится жертвовать чем-то взамен из другого фильма, вполне добротного.
— Каждый организатор сталкивается с подобным, — кивнул Бриммер.
— Вот именно. Приходится вести непрерывное сражение. А теперь этот режиссер и вовсе заявляет мне, что он член Гильдии режиссеров и она не даст в обиду угнетаемых и неимущих. Вот так вы прибавляете мне хлопот.
— К нам это имеет весьма отдаленное отношение, — улыбнулся Бриммер. — Не думаю, чтобы с режиссерами нам удалось о многом договориться.
— Раньше режиссеры были мне друзья-приятели, — сказал Стар с той же забавной гордостью, с какой Эдуард Седьмой хвалился, что вхож в лучшие дома Европы.
— Но когда началась эра звука, — продолжал он, — я стал приглашать театральных режиссеров. Это подстегнуло кинорежиссеров и заставило переучиваться заново, — чего они мне, в сущности, так и не простили. В тот период мы навербовали на Востоке целый взвод сценаристов, и я считал их славными ребятами, пока они не превратились в красных.
Вошел Гари Купер и сел в углу с кучкой прихлебал, присосавшихся к нему намертво. Оглянулась женщина, сидящая за дальним столиком, и оказалась Каролой Ломбард. Я была рада, что Бриммер, по крайней мере, насмотрится на звезд.
Стар заказал виски с содовой, и почти сразу же — еще порцию. Кроме двух-трех ложек супа, он ничего не ел, а только пошло всех ругал: мол, кругом дрянные лодыри, но ему плевать, у него деньжат хватает. Эту песню всегда можно слышать, когда отец сидит с компанией. Стар, кажется, и сам понял, что мелодия эта звучит непротивно только в узком кругу, — может быть, впервые затянул ее и понял тут же. Во всяком случае, он замолчал и выпил залпом чашку черного кофе. Любовь моя к нему слабей не стала, но мне жутко не хотелось, чтобы Бриммер унес о нем такое впечатление. Стар должен был предстать виртуозом кинодела, а вместо этого сыграл злого надсмотрщика и безбожно пережал — и сам забраковал бы такую игру на экране.
— Я выпускаю картины, — сказал он, как бы внося поправку. — Я сценаристов люблю — и думаю, что понимаю их. Раз человек свое дело делает, то гнать его с работы нечего.
— Мы с этим согласны, — сказал Бриммер любезным тоном. — Мы бы вас оставили при деле — переняли бы на ходу, как перенимают действующее предприятие.
Стар сумрачно кивнул.
— Хотел бы я, чтобы вы послушали моих компаньонов, когда они в сборе.
Они приведут двадцать причин, по которым вас, коммунистов, надо гнать всех вон из Лос- Анджелеса.
— Мы ценим ваше заступничество, — сказал Бриммер не без иронии. — Говоря откровенно, мистер Стар, мы видим в вас помеху именно потому, что вы предприниматель «отеческого» толка и ваше влияние очень велико.
Стар слушал рассеянно.
— Я никогда не считал, — сказал он, — что я мозговитей сценариста. Но всегда считал себя вправе распоряжаться его мозгом — потому что знаю, как им распорядиться. Возьмем римлян — я слышал, они не изобретали ничего, но знали, как употребить изобретенное. Понимаете? Я не говорю, что это правильно. Но таков был с детства мой подход.
К этим словам Стара Бриммер отнесся с интересом — впервые за целый час.
— Вы отлично знаете себя, мистер Стар, — подытожил он.
По-моему, Бриммеру хотелось уже уйти. Ему было любопытно узнать, что Стар за человек, и теперь он составил о нем мнение. Все еще надеясь это мнение изменить, я потащила Бриммера опять к нам домой; но когда Стар, задержавшись у стойки, выпил снова, я поняла, что совершаю ошибку.
Вечер был кроткий, безветренный, запруженный субботними автомобилями.
Рука Стара лежала на спинке сиденья, касаясь моих волос. «Перенести бы все лет на десять назад», — подумалось мне. Я была тогда девятилетней девочкой, Бриммер — студентиком лет восемнадцати, где- нибудь на Среднем Западе, а Стар — двадцатипятилетним, только что взошедшим на кинопрестол и полным радостной уверенности. И несомненно, оба мы смотрели бы на Стара с великим уважением.
А вместо этого теперь — конфликт между взрослыми людьми, усугубленный усталостью и алкоголем, и мирно его не разрешить.
— Мы свернули к дому, я направила машину снова в сад.
— Теперь разрешите проститься, — сказал Бриммер. — У меня назначена деловая встреча.
— Нет, не уходите, — сказал Стар. — Я еще ничего не сказал из того, что хотел сказать. Сыграем в пинг-понг, добавим рюмку, а потом уж сцепимся всерьез.
Бриммер заколебался. Стар включил юпитер, взял ракетку, а я сходила в дом за виски, не смея
